Живи и радуйся

Думалось: стоит мне появиться на танцах, как смолкнет гармошка, остановится круг и все будут смотреть на меня. Кто с ехидцей, кто со злом, кто в любопытстве, кто равнодушно… Но ничего такого не произошло. Федюха, видимо, не заметил меня или специально, понимая важность момента, все так же лихо выкручивал меха гармошки, а бившиеся в пляске парни и девчата и вовсе держали взгляд друг на дружке и не до меня им было.

– Учиться собрался, в город?

– А куда еще? У Стрельца голова ни чета твоей: на одни пятерки в школе шпарил, а ты на троечках ехал…

Разговор, улыбки. Я не отвечал, пожимал руки друзей, и легчало на сердце, и светлело. А вскоре и гармошка, рыкнув, затихла. Поднялся Федюха с табуретки, поставил на нее свою трехрядку и к нам.

– Все, Стрелец, последнюю недельку гуляю – в морфлот иду…

И пошло-поехало, понеслась душа в рай. Разве можно передать словесно тот охват чувств, которые возникают в шумливом настое молодежного гулянья? Они почти гасят мысли, и движешься, и говоришь, подчиняясь в большей степени чувствам нежели разуму. Вот и я через некоторое время выскочил в круг, на пляску. А затянула меня в него Маня Огаркова. И на руку мне – подвижка на мою задумку: пусть все видят, что я на гулянье, а уйти с улицы можно и втихаря, незаметно. Стукнул я каблуками в набитый до кирпичной твердости земляной круг и пошел, пошел туда-сюда, ловя звуки гармошки, хлопая по бедрам руками и видя лишь трепыхавшуюся юбку Мани да белое пятно ее улыбчивого лица. Ближе оно в лихом вызове, в искрометности глаз, дальше. А тело играло всеми жилками, налитыми мышцами, и вроде земли не было подо мной, а парил я в мареве охмеляющего буйства.

– Во дает Стрелец! – уловил я все же чей-то возглас. Это кто-то из прирощинских парней, с дальнего края старой улицы, пробасил – толпились они по правую сторону круга. – Рвет подметки, а шмару проротозеял.

– Говори. Небось сам ее шпокнул, а на иконниковских сваливат…

Как током шибануло меня от этих слов. Спружинили ноги в резком останове, и вот они – ухмыляющиеся лица, часто враждующих с нашим краем парней. Со школьных скамеек, от самого первого класса, частенько схватывались мы с ними, разбивали друг другу носы, мирились и снова ссорились. Они – тульские, мы – орловские. Наши прадеды и деды переселялись из приграничных деревень тех губерний, не редко конфликтовали. Так и повелось.

– Кто это сказал?! – резко вскинулся я, оглядывая ехидные лица. С полминуты длилось молчание, переглядывание, а я ждал, стиснув зубы.

– Ну я, а что? – вылез из круга Серега Усков. Знал я его, ерепенистого, зубоскала и подковыру. И вот он передо мной – плотненький, вровень ростом, нагловато усмехающийся.

При виде искривленных в осклабе тонких губ паскудника, из-под которых торчали крупные зубы, еще больше токнула мне кровь в виски, и я, почти не осознавая, резко, коротким тычком, ткнул ему под грудь. Резиново спружинило под моим твердым кулаком, и Серега сломался в перехвате, закашлялся, но тут же кинулся на меня головой вперед. И если бы не моя увертливость, то прошиб бы он мой живот под печенку. Но я ловко отклонился и подсек Серегины ноги сапогом. Шмякнулся он лицом в спорыш, паханул носом землю, и я придавил ему шею ступней.

Кое-что, кроме приемов бокса, осваивали мы с Виктором по книжке на чужом языке. Ее, с рисунками по боевым приемам, привез еще отец Виктора с «финской» войны. Наторели мы на простых комбинациях, подсекая и перехватывая друг друга, и пригодилось.

Скосил я глаза – вижу с двух сторон заходят, и тут Паша вклинился медведем, растолкал кучу, а против него и ни каждый взрослый решился бы подняться, не то что эти молодяки: мою самодельную штангу, поболее трех пудов, он без всякой тренировки выжимал раза в два больше меня. Будь другое время, другие обстоятельства, и мог бы Паша взлететь высоко в большом спорте.

Охватил он меня, как в хомут засупонил, и повел к нашим ребятам. Опять разговоры, одобрение, дружеское участие. Потолкался я среди них еще с полчаса и незаметно, выбрав момент особо лихой пляски, сиганул через прясла в огород и на зады: на другие танцы был я нацелен, с другими мыслями…

Ночь. Плотная темень по лесам. Шорохи, неясные звуки, легкие порывы прохладного воздуха и думки, думки… Где быстрым шагом, где пробежкой, отмахал я до Иконникова знакомую дорогу часа за полтора и, крадучись, по теням палисадников, стал продвигаться к далеким звукам непривычной музыки. И чем ближе и яснее становились слаженные звуки духового оркестра, тем тревожнее стукало сердце. Хоронясь за густотой разросшихся акаций, вглядываясь в пространство и прислушиваясь к близким голосам и смеху, я подобрался к самому ограждению танцплощадки с глухой, у оркестра, стороны. Приник к нагретым за день доскам и стал высматривать того, ради которого хитрил весь вечер, и скоро заметил подонка в вальсе с какой-то девушкой, обрадовался: как и предполагалось, паскудник был на танцах, а дальнейшее зависело только от меня.