Живи и радуйся

– Эх, Тихон, если бы я стрелял – не ушел бы.

– Так я по ногам целился.

– По ногам! А ты знаешь, чьего сынка отделали?

– Чьего же?

– Прокурорского! Завтрава нам с тобой шкуру спустят…

Легкий треск мелкого сушняка, хлестание по сапогам гибких веток… Казалось, что ищут меня эти переговаривающиеся стражи порядка совсем рядом, в трех-пяти шагах. Стоит им кинуть взгляд на обломки фундамента и вот я – затаившимся зверенышем вжался в землю, и так хотелось стать маленьким-маленьким, незаметным…

– И поделом ему. Слышал, что хулиган он отменный. Сколько жалоб было и все как с гуся вода. Вот и достукался: кто-нибудь и решил поквитаться…

– Хулиган, да отец у него в чине. Малого не жди, всыплет.

– Он же не наш начальник?

– Не наш, но законник…

Медленно удалялись голоса, а я лежал одеревенелый, охваченный зыбким страхом, без мыслей, без рассудка, притаивая сердце и дыхание.

Минут десять прочесывали кусты милиционеры: их было трое, судя по голосам, и наконец удалились, полагая, что я ушел куда-то через дворы. Приподнял я голову, осмотрелся, насколько позволял свет от близкого фонаря, и, пригибаясь, кинулся к тем кустам, которые были проверены – мало ли что, еще засаду где-нибудь устроят. С полчаса я просидел в них, чутко улавливая каждый звук, но было тихо, лишь в каком-то близком дворе горланил петух, и, видимо, в сарайке – крик его был глуховатым. Снова таясь, осматриваясь каждую минуту, выбрался я знакомыми переулками на улицу Озерную, и ею, держась у заборов, добрался до окраины райцентра. А там – вот он лес, знакомый, доступный своей таинственностью мне – охотнику.

Засветлело небо, когда я, так же таясь, огородами добрался до дома и тихо, чтобы не разбудить своих, пролез на полати. Дед услышал мои легкие шаги и спросил сонным голосом:

– Это ты, малый?

– Я.

– Чего так долго полкал? Скоро на покос…

Да и матушка наверняка слышала и меня, и наш короткий разговор. Спать мне оставалось пару часов, и, несмотря на пережитое, уснул я быстро, как куда-то провалился.

4

Сколько лет учились вместе, играли, а не знал я, что у Лизы Клочковой такой сильный и красивый голос. Завели они с Маней Огарковой да Анюткой Сумченко песню:

По Муромской дорожке стояли три сосны…И притихли все, притаились. Потухли далекие и близкие звуки.

Екнуло сердце, заныло, загорячело… Не раз слышалась эта песня, а все не так тревожила душу, поднимала дрожь в теле. У Мани голосок тонкий до надрыва, хрустальный, Анюткин – что трепет ключевой водицы, а у Лизы – чистый, густой, с грудным наплывом. Понесли эти голоса в небывалые дали трепетные мысли, прошибли до сострадания, до затаенных слез. По особому, с иных понятий воспринималось происходившее, плелись образы, делались выводы, и все как бы само собой, непроизвольно, отрешенно. Еще не твердо, туманно понимал я, что с этих вот проводов Федюхи Суслякова в армию, на серьезную службу, для многих из нас открывается иная дорога в жизнь: навсегда, безвозвратно уйдет юность, а с нею и те радости, и те шалости, которые уже никогда не кинут в безрассудство, в беспечность и с которыми вряд ли могут сравняться ощущения взрослого человека. Вот и Федюху Суслика – прозвищем больше от фамилии, чем по характеру, в моряки забреют. Ушел в ФЗУ Мишаня Кособоков, на подходе в армию и лучший друг Паша Марфин и другие полетят в разные стороны, и не многие вернутся в родную деревню, и отчасти прав был Хрипатый, когда пекся о том, что со временем некому будет работать в хозяйстве. Но такова жизнь: не мы, а она разводит судьбы…

Застолье было шумное: чуть ли не полдеревни молодежи пришло на вечеринку к гармонисту. Было и хмельное, но никто не набирался до сумасбродства: пели, плясали, а потом вывалили на улицу, в хмельную ночь, на траву-мураву. Ярились в пляске вольготно, до упаду.

Все ярче светились синие, как вечернее небо ранней весной, глаза Мани Огарковой, когда она порхала вокруг меня в танце, но не дрожало сердце от этого сияния, не бил озноб при взгляде на ее красивое лицо, крепкую фигуру. Мысли сразу же отметали любой наплыв потаенных чувств, туманно рисуя другие глаза, распахнутые до небывалых размеров.

После, устав и от плясок, и от разговоров, оставшиеся самые близкие друзья Федюхи расселись на скамейках, вынесенных из избы. Тут-то и запели три подружки, и скорее по немой подсказке Анютки Сумченко – с ней в последнее время коротал ночи Федюха и с ним предстояло расставаться девушке не «до будущей весны», а на долгих четыре года, за которыми будет столько жизненных событий, что не пережить их, ни закусив губу, ни держа себя в шорах, и расставание это может развести их навсегда…

Грустно стало от песни, тревожных мыслей, и я поднялся, хотя Маня и удерживала мой рукав. Но ни слова не сказал я ей, лишь решительно отстранился.

Крепко стиснул меня Федюха на прощанье, почувствовалось, как он сглотнул что-то: слюну ли, слезы ли, и мне сдавило горло спазмой – увидимся ли и когда?