Живи и радуйся

Помахав рукой оставшимся парам, что, знамо дело, разбредутся к своим домам, к заветным скамейкам, я ходко пошел к Агапкиной роще, спрямляя путь до своей улицы, расслабленным, грустным. Что-то тяготило меня: то ли воспоминания, то ли какое-то предчувствие. Мысли не строились, чувства не определялись. В такой несобранности и нырнул я в тень редких вековых берез окраины рощи. Скорее интуитивно, чем беглым взглядом, засек я темную фигуру человека впереди себя и как бы очнулся от полубредового состояния. А когда снова взглянул вперед трезво, внимательно, их уже было четверо, и сразу екнулось: по мою душу. Но рвануть в бега было выше сил, выше сознания, чувства самосохранения, и я, как по инерции шел навстречу тем, что ждали. Ни палки, ни какого-либо увесистого предмета под руками не было, да и не могло быть – привык я надеяться лишь на свои возможности. Сразу понял, что это те, из Иконникова, но почему их уже четверо?..

На второй день, после того, как я поквитался с подонком в райцентре, приезжал следователь, вызывал меня в сельсовет, других расспрашивал, но я отрицал свою причастность к драке.

Следователь:

– На тебя показывают.

Я:

– Это по злобе, из-за зимней драки. Кого угодно спросите с наших вечерок любой подтвердит, что я там был весь вечер…

И спрашивал, и подтверждали, и уехал следователь ни с чем, и вот развязка.

Первым кинулся на меня все тот же негодяй, за ним, почти сразу – остальные, окружая. Но я не поймался на их уловку, не стал валить ударом подонка, теряя время, хотя мог это сделать запросто, а резко отпрянул к березе, мощной, в два охвата, прижался к ней спиной.

Тут-то и подвернулся новенький, незнакомый крепыш. Он легко ушел от моего хука и достал кулаком мне в челюсть. Удар едва не оторвал меня от березы, гулко ухнул в голову, заволок глаза легкой пеленой, сквозь которую я увидел замах подонка и успел отклониться. Сильный тычок пришелся в плотный ствол дерева: вскрик, согнутая черная фигура, и вновь быстрый выпад того, коренастого, и в печень. Боль стрельнула шилом под сердце, и понял я, что какой-то истиный боксер садит мне точные удары, и уловил момент – заехал и ему в подбородок. Не ожидал, видимо, мой противник этого, отскочил подальше, а тут повисли на руках те, двое, стали заламывать их. Удар, еще удар. Боль, вспышка искр, и вдруг дикий рык и не менее дикий вопль. Обвисли освобожденные руки, и все еще удерживаясь на ногах, я заметил Урмана, рвущего ягодицы подонка. И хотя слабость растеклась по телу от полученных тумаков, все же съездил я в лицо ближнему нападавшему. Да крепенько: под кулаком какие-то брызги разлетелись, а пес на крепенького кинулся, и когда тот махнул ногой, пиная его, вцепился обидчику в икру. И побежали в глубь рощи мои противники, а я стал отзывать Урмана – спасителя: до полусмерти бы забили меня негодяи, а то бы и вовсе покалечили.

Рокот машины послышался. Свет фар метнулся где-то за лесом, и все стихло…

5

Вечер начал настаиваться, когда пришел ко мне Паша. Присели мы в дровнике, где я колол дрова с самого обеда, и рассказал я про ночную потасовку.

– Гляди-ко, говноеды, не побоялись в деревню пожаловать. Знать бы – печенки бы отбил за Катюху. Задницей бы его о землю, чтоб не пакостил больше…

Не утаил я от друга и про свою ходку в Иконниково.

– Быстро оклимался гад, – посетовал Паша, – видно, маловато ты ему дал. Надо бы поплотнее пощупать сапогами.

– Милиция услышала вопли и помешала…

Разговоры, разговоры… А потом потрогал Паша мои руки и поднял брови:

– Накачался. Давай поборемся.

И сцепились мы. Да разве устоишь против Пашиной хватки: уловил он момент и поднял меня на руках, а сам с натугой:

– Ну, куда тебя бросить?

Задело меня это бессилие:

– А давай подеремся понарошку?

– Как это? – Паша даже откачнулся.

– Постукаем друг друга вполсилы…

Отскочили мы на пару шагов в разные стороны и, как петухи, запрыгали.

Занес Паша руку в замахе, а я юркнул под нее и бац другу в раздвоенный подбородок, аж голова его откачнулась. Осерчал Паша и ринулся на меня, что раненый медведь на охотника, а я увертками, увертками от его маханий и легонько в самую «пипку» носа тычком.

Слезы накатились Паше на глаза, опустил он руки.

– Ну тебя. Драться ты и в самом деле мастак, а силенку еще копить надо…

Ушел Паша, а я присел на чурбак, оглядывая ворох березовых полешек, и услышал жалобное поскуливание за спиной. Обернулся, а из-под ворот Урман выползает, непривычно вяло, без радости. Не понял я необычности его поведения, вскочил и к нему. Вижу в глазах у пса такая глубокая, почти человеческая тоска, такая жаль, и слезы, крупные, чуть ли ни в горошину, текут на мелкую шерстку морды.

– Ты чего, Урманка, чего?! – Схватил я кобеля, пытаясь поднять на ноги, и почувствовал вялость в его теле: тряпка тряпкой, будто и мышц упругих никогда не было, а под руками горячая мокрота. Кинул взгляд на ладони – кровь, густая, темная! Тиснула сердце боль. Затрясло меня, как в лихорадке, подтянул я Урмана на колени, а он руки мне лижет горячим еще языком, вяло так, виновато, и скулит, скулит…