Живи, солдат

С минуту они стояли как околдованные. Спазмы в горле лишили их дара речи. Потом бросились друг другу в объятия. Поседевшая голова отца упала на плечо сына. Володя гладил лицо Бородина огрубевшими ладонями и целовал его волосы.

Но встреча эта была мимолетной. Словно выглянуло солнце из-за тучи и спряталось. Словно вспыхнул маяк во мгле и погас. При налетевшем ветре так осыпается яблоня, не успев расцвести.

Прозвучала команда: «По ма-ашина-ам!»

Загудели моторы грузовиков. Саперы заняли свои места в кузовах. Колонна тронулась.

Выпустив из объятий сына, отец еще долго стоял посреди дороги с протянутыми руками.

Сын догнал последний грузовик, на ходу ухватился за задний борт и в следующую секунду уже был в кузове.

Стоя во весь рост на удалявшемся грузовике, Володя прощально махал рукой...

Отец и сын успели только обменяться адресами.

Встреча с Володей очень растревожила Бородина.

Теперь Бородин часто стал бывать в приемно-сортировочной. Прибежит, быстрым, ищущим, тревожным взглядом окинет новых раненых: нет ли среди них Володи? Потом снова возвращается в палату или в операционную. Когда раненый восклицал: «Саперы — молодцы!», для Бородина это звучало, как привет от сына.

Нестерпима мысль, когда не знаешь, что происходит с родным человеком на войне. Всегда видишь худшее. Старый доктор стал кричать во сне.

Однажды он сказал мне:

— Теперь рану солдата я чувствую, как свою собственную. Физически, реально чувствую. Невмоготу становится оперировать...

Мы шли по крутой тропинке в подвальное отделение госпиталя. Бородин остановился. Снял фуражку, вытер бледный лоб.

— Сколько мы увидели тут горя, крови, человеческих страданий — трудно пережить... — продолжал он. — Сегодня кровь пролили эти солдаты... Завтра ее может пролить сын, как пролила ее Катя...

— Скажите, — он обратил ко мне усталое, тревожное лицо со вздрагивающими губами. — Вы смогли бы оперировать своего сына?..

Тропинка, смещенная обрушенной стеной, почти отвесно поднималась вверх.

Сергей Иванович поднял голову и многозначительно добавил:

— Ох, и крута ж наша дорожка...

* * *

Бородин работал в больничном корпусе, я — в подвальном отделении.

Он уже хорошо оперировал, хотя был терапевтом. Превосходно «читал» ткани. В последнее время ему доверяли даже сложные операции, и он шутил: «Хирургия мне больше подходит, чем терапия». Но все же я ежедневно навещал его.

Во время одной из таких обычных наших встреч в больничном корпусе Сергей Иванович пожаловался:

— Тревожат меня лейтенант Сохин и Карпович, партизан. Они лежат в тринадцатой палате. Помните?

Тринадцатая палата помещалась как раз против дверей вестибюля.

Мы вошли в нее.

Сохин, лейтенант, лежал под окном. Это был широкоскулый, широкогрудый, кряжистый мужчина. Ноздри его широкого носа раздувались. Через две койки от него — Карпович. Около партизана неотлучно дежурила маленькая женщина в ситцевом платье, с большим пистолетом на поясе — жена. Они воевали в одном отряде.

Когда вошли, Сохин рассматривал потертую военную карту. Она была исчерчена красным карандашом. Губы Сохина шевелились, похоже было, что он разговаривал сам с собой.

Стоя у койки Сохина, я мысленно представил, как лейтенант выскочил из окопа, как бросил в бронированное чудовище бутылку с горючей смесью. Потом хотел бросить еще одну, но не рассчитал — задел ею незачехленное ребро саперной лопатки. Смесь вспыхнула, и пламя разлилось по одежде.

Бородин приоткрыл одеяло и показал тело раненого.

Жизот и ноги Сохина были коричневого цвета. По ним ветвился застывший рисунок вен.

Потом тщательно осмотрели Карповича. Ранение живота у него осложнилось перитонитом. Черты лица заострились, глаза запали глубоко в глазницы.

Все назначения Бородина были правильными, и мне почти ничего не пришлось добавлять.

В коридоре Бородин сказал:

— Сохин мог попасть в плен. Он защищался отчаянно. Мне попалась на глаза тетрадка с его стихами. Одно из них запомнилось:

Тебя защищал я, твои города,

Кровли твои и твою революцию,

Живым я не сдамся на

милость врага,

А мертвые — не сдаются...

Я переписал эти стихи себе в блокнот.

— Как вы думаете, выживет Сохин? — спросил Бородин.

— Ожог уже больше одной трети тела считается смертельным, — ответил я. — А у Сохина обожжена почти половина тела.

— А с партизаном как?

— Вы сделали все, чтобы спасти его, — ответил я. Бородин отвел меня в сторону. Говорил он приглушенным голосом.

— Я намекнул жене, что нужно быть готовой к самому худшему. Кажется, она возненавидела меня с этой минуты. Она не допускает такой мысли. А разве допускает самое худшее Сохин?.. Как же... Он победил танк, бронированную фашистскую громаду. Неужели же после этого не выстоит против болезни?..

* * *