Жизнь адмирала Нахимова

Сатин подымает над головой руки и вдруг, точно на пружинах, пускается в лихой быстрый пляс.

Павел Степанович поспешно уходит в каюту. Это молодое веселье немолодого человека напоминает, сколь много радостей жизни у матросов отнято, сколь непрочна нынешняя возможность у матросов улыбаться в их трудной и опасной жизни.

По молчаливому уговору за столом в кают-компании офицеры не говорят о создавшемся новом укладе жизни. Они знают: лучше не признаваться никому, даже самому себе, что на корвете отменены кошки, мордобой, злая ругань.

Только однажды, когда Завойко рассказывает о "Гангуте", Нахимов цедит сквозь зубы:

– Матросу всего только и нужно-с, чтоб не обращались с ним как с собакой. – И сразу переводит на другое: – Кто сегодня стоит "собаку"?

"Собакой" называют вахту с полуночи до четырёх утра.

– Моя, Павел Степанович. – И хотя командир положил конец обсуждению опасной темы, Завойко добавляет: – Давеча в Поро на работах в порту спрашивали люди с фрегата "Кастор" наших, как служится (меня они не видели). "Ничего, – отвечают, – командир строгий, послабления не даёт и мичманы на него равняются". – "Плохо, значит?" – переспрашивают фрегатские. А наши уклончиво: "Живём, грех жаловаться".

– Сколько нам людей завтра в наряд в порту, Истомин? – спрашивает Павел Степанович. – Сорок? Пусть боцман проверит у каждого обувь, вчера Фёдоров ногу занозил, – не зачинил подмёток. Поправится, на две вахты отправить на салинг, да в море, да при свежем ветре. – И, нахлобучив белый картуз, он уходит наверх.

– Я всё же не понимаю, Василий, – удивляется Истомин. – Чем наши матросы недовольны? И ты напрасно при Павле Степановиче. Его это уязвило.

– Дурень, – авторитетно объясняет Завойко. – У матросов наших круговой сговор помалкивать о порядках на корвете, чтобы не стали говорить в эскадре. Начнёт трезвонить баковый вестник, дойдёт до капитанов – и они станут адмиралу жаловаться, что "наваринцы" мешают наводить дисциплину. Тогда и Лазарев не поможет, Павел Степанович это понимает…

– А я не понимаю!

– Потому что ты зелёный мичман. – И Завойко сдавливает Истомина в медвежьих объятиях.

В Поро теперь резиденция греческого правительства. Строится город, строится порт. Лазарев создаёт базу, чтобы освободиться от всё более и более холодного гостеприимства на британской Мальте. Англичанам не нравится, что греческий президент демонстративно носит русские ордена. Им кажется, то русские ведут себя как покровители и негласные хозяева Греции. Ещё больше не нравится правительству Великобритании, что после первых неудач в кампании 1828 года русская армия Дибича перешла Балканы[54] и гонит турок к Константинополю, что Паскевич взял Эрзерум

[55], что с моря турки находятся в кольце российских эскадр – Средиземноморской и Черноморской.

Всё чаще и чаще между капитанами русских, французских и английских судов, совместно наблюдающих за выполнением Турцией и Грецией условий лондонского соглашения держав, возникают конфликты. У англичан находятся резоны для послабления туркам, русские защищают действия греческих войск. Как-то командир "Наварина" получает распоряжение ликвидировать пиратское гнездо в Майне.

"Сомнительное поручение", – бормочет он, вспоминая пиратов, осуждённых на Мальте. Он передаёт командование корветом Завойко и съезжает на берег с десантной партией.

Моряки проходят городок, в котором каждый дом высоко прорезанными узкими окнами и глухими каменными стенами свидетельствует о веках тревожной жизни и военной борьбы. Греки, в белых фустанеллах, в белых суконных ноговицах, с откинутыми назад пышными албанскими рукавами, в круглых красных ермолках с громадными чёрными кистями, провожают отряд сумрачными, отчуждёнными взглядами.

Моряки покидают дорогу между аккуратно разделанных виноградников и поднимаются в гору по каменным тропам. Олеандры, пинии, кипарисы остаются внизу, открывается широкий простор моря, а впереди, на высотах – голые скалы и жёлтая редкая трава. Звенят цикады, жарко, и лядунки оттягивают плечи.

У каких-то древних развалин с остатками дорических мраморных колонн "наваринцы" пропускают вперёд курчавые чёрные и золотые волны овец и бредут за ними в облаках сухой пыли. Здесь же прыгают среди редких дубов козы. Наконец они вступают в деревню. Вокруг жалкие поля. Здесь на коровах, мелких, как собаки, пашут крестьяне, полуголые, бронзовые, с длинными, горбатыми носами, древние, как мир Гомера.

Кто-то, приняв Павла Степановича за грека, обращается к нему с горячей быстрой речью. Он не понимает её смысла, улавливает отдельные слова: "тири" – сыр, "гала" – молоко, "псоми" – хлеб. Переводчик поясняет, что мужик жалуется на голод. Всё у них забрали, а есть нечего.

– Разбойники?

Переводчик, смотря в сторону, неохотно переводит. Крестьянин вовсе не считает четников Мавромихали разбойниками. Забирают что есть за неуплату налогов правительственные чиновники. А паликари? Наоборот, они деревне помогают. С турецкого судна зерно дали…

– Где же теперь ваши добрые покровители?

– Ушли. Через горы ушли, в Аттику. Там их шхуны.