Жизнь адмирала Нахимова

И уж постарались в грязь лицом не ударить, когда Михаил Петрович, по обещанию своему, вновь пришёл показать манёвр с рифом… Вот теперь я бы на новом поприще работал с ним так же, не покладая рук, всею душой…

Никому не нужно это обещание, и оно не срывается с губ, а мысли обращаются к немилой службе; хочется горечь свою излить дружественной душе Михаиле Францевичу. Он близко – в Петербурге, но повидаться с ним не удалось в суматошном году.

– Напишу сейчас…

Павел Степанович нашаривает у постели кресало и трут, высекает огонь, потом зажигает свечу, прячет ноги в валенки и кутается в стёганый халат. Гусиное перо со скрипом выводит дату: "15 ноября 1831 года". С чего начать? Ах, да ведь он Михаиле не писал всю кампанию… Издалека надо начинать журнал…

Он выводит круглые, чёткие, ровно связанные буквы. Строки ложатся без росчерков и помарок. Так положено вести шканечные журналы и писать рапорты. "Любезнейший Михаиле Францевич! Пишешь, что, наверное, после похода я в больших хлопотах, и потому извиняешь меня, что до сих пор к тебе не писал. Признаюсь откровенно – приготовления к походу, самому несносному, и самый поход имели в себе так много охлаждающего, что даже лишили меня способности думать о предметах самых любезных. Вот причина моего молчания. Только письмо твоё могло вывести меня из усыпления и прервать апатический сон мой".

Не совсем это так. Но сегодняшним огорчением от вести об отъезде Лазарева в должность начальника штаба Черноморского флота делиться нет охоты.

"Если не скушно будет тебе видеть описание моего путешествия, то вон оно".

Он ненадолго задумывается, подрезая нагоревший фитиль, и быстро продолжает: "На четвёртый день по выходе из доку вышел на рейд с неполной командой, без камбуза, парусов и прочего. Простоял на рейде полтора месяца без всякого дела, потом должен был занять пост карантинной брандвахты для предохранения Кронштадта от холеры. До шестисот судов стояло в карантине; можешь вообразить, каково мне было возиться с людьми, не имеющими ни малейшего понятия, что такое карантин".

Фитиль опять спёкся колечком; свеча оплывает так, что лист письма оказывается во мраке. В воображении Павла Степановича другие свечи – в надгробии – у многих гробов. Но стоит ли распространяться о печальном предмете? В Петербурге холера унесла много больше людей, и среди них почитаемого всеми друзьями генерал-интенданта, кругосветника и писателя Василия Михайловича Головнина. Достаточно упомянуть выразительные цифры:

"…у меня было из 160 человек команды 40 холерных, 11 из них умерло. Таким образом провёл я ещё полтора месяца.

После сего послали меня отвести в Либаву конвой с провизией к эскадре. По возвращении простоял недели три на рейде и втянулся в гавань. Так кончил я свой скушный поход…

Ты просишь уведомить – какие повреждения и отчего потерпела эскадра в бури 19 и 20 числа. Эскадра лежала фертоинг, расстояние между кораблями 125 сажен, у некоторых и менее. К вечеру 19 числа ветер ужасно скрепчал и ночью превратился в совершенный шторм некоторые корабли подрейфовало с даглиста, отчего оные ещё более между собой сблизились. Вода необыкновенно много прибыла, а в 3 часа бросилась с таким стремлением на убыль, что течение это простиралось до пяти узлов. Флот начало поворачивать по течению, и в сие время некоторые из кораблей сошлись и весьма много повредили себе…

Вот тебе, любезный Миша, наши горестные новости", – заканчивает Павел Степанович страницу и присыпает песком, раздумывая, что ещё ничего не написал о себе. Признаться ли в желании уехать к Лазареву?

– Ваше благородие, там дожидается квартирмейстер Сатин, – неожиданно басит за спиною вестовой, и фыркает, прикрывая рот ладонью.

– А чего тебе смешно, поздний гуляка?

– Они, ваше благородие, с кувшином молока. Приказывают для вас греть.

В другое время свидетельство матросских чувств порадовало бы, но сейчас ещё горше. Кажется, эта любовь подчёркивает заброшенность и одиночество командира разоружённого корвета.

– Проси подождать. А молоко кипяти. Я скоро письмо закончу и выпью.

– Так точно, отчего не попить, коли поможет против хвори, – соглашается матрос.

Павел Степанович укрепляет на углу стола вторую свечу и с некоторым раздражением продолжает, убеждая себя, что пишет другу правду: "Насчёт слухов о назначении моём на новостроящийся фрегат в Архангельске несправедливо. И поистине я сам весьма доволен. Есть ли уже ты признаешься, что изленился, то совестно было бы мне не сознаться, что я, по крайней мере, вдвое ленивее тебя и очень рад, что судьба оставила меня в покое нынешний год".