Жизнь двенадцати цезарей

На следующий год он снова отправился в Германию. Убедившись, что виной поражения Вара было неблагоразумие и небрежность полководца, он ничего не делал без военного совета. В других случаях ни с кем не советовавшийся, довольствовавшийся одним своим мнением, он теперь, сверх своего обыкновения, рассуждал относительно способа ведения войны — с очень многими. Он стал относиться внимательней ко всему. Готовясь к переправе через Рейн, он тогда лишь позволил перейти всему военному обозу, который был устроен на основании его распоряжений, когда, стоя на берегу, осмотрел груз повозок, — чтобы в них везли исключительно дозволенное или необходимое.

За Рейном он вел такую жизнь: ел, сидя на голой траве, нередко ночевал без палатки и отдавал все распоряжения на следующий день (экстренные — письменно), причем прибавлял, чтобы в случае недоразумений все обращались исключительно к нему, в любые часы, хотя бы ночью.

Он был чрезвычайно строг в отношении дисциплины и возобновил старинные виды наказаний и штрафов. Он присудил к позорному наказанию даже легата легиона за то, что тот позволил нескольким солдатам вместе со своим отпущенником отправиться охотиться за реку. Тиберий весьма мало рассчитывал на счастье и случайности, однако ж более уверенно вступал в сражения, если, во время его занятий ночью, сам собою неожиданно свет начинал гаснуть, пока не потухал. Эта примета, по его словам, никогда, ни в одном походе, не обманывала ни его лично, ни его предков. Он, правда, остался победителем, но все же едва не погиб от руки одного бруктерца[209]. Последний замешался в свиту Тиберия, но выдал себя своим смущенным видом. Под пыткой он сознался в своем злодейском умысле.

Вернувшись через два года из Германии в столицу, Тиберий отпраздновал на время отложенный триумф. С ним шли и его легаты, которым он выхлопотал триумфальные украшения. Прежде чем направиться на Капитолий, он сошел с колесницы и преклонил колена пред отцом, который занимал почетное место в процессии. Он отпустил в Равенну паннонского вождя Батона[210], щедро наградив его за то, что он помог ему однажды выбраться из теснин, где Тиберий был окружен с войсками, затем дал на тысяче столах завтрак народу, наделив каждого подарком в триста нуммов. На счет военной добычи он выстроил храмы Конкордии с Кастором и Поллуксом, от своего имени и имени брата.

Вскоре, на основании закона, изданного консулами, ему поручили, вместе с Августом, управлять провинциями и, кроме того, произвести перепись, а затем он, сложив с себя последнюю должность, отправился в Иллирию. Его, однако, немедленно вернули с дороги. Он застал Августа, правда, уже в безнадежном положении, но еще живого, и пробыл с ним наедине целый день.

Я знаю, тогда ходил слух, что, после ухода Тиберия с тайного совещания, комнатные служители слышали восклицание Августа: «Бедный римский народ! Он попадет на столь медленно жующие зубы!» Мне прекрасно известно и то, что, по словам некоторых писателей, Август прямо, не лицемеря, так не любил угрюмый характер Тиберия, что при его появлении прерывал иногда слишком непринужденный и веселый разговор. И все-таки он решился усыновить его, уступая просьбам супруги, а быть может, даже из себялюбивых побуждений, чтобы при таком его преемнике тем сильней рано или поздно пожалели о нем![211]

Но я не могу согласиться, чтобы такой в высшей степени осторожный и умный государь мог поступить легкомысленно, особенно в столь серьезном деле. Напротив, мне кажется, он нашел, что хороших сторон в Тиберии больше, нежели дурных, тем более что под присягой заявил в народном собрании, что усыновляет Тиберия ради блага государства, а в некоторых письмах хвалит его, как чрезвычайно опытного полководца и единственного защитника римского народа.

Приведу, для примера, несколько выдержек из разных писем: «Прощай, мой дорогой Тиберий! Желаю тебе успеха, ἐμοὶ ϰαὶ ταῖς μου ἴσα ταῖστε στρατηγῶν»[212]. Далее: «Прощай, мой дорогой герой и νομιμώτατε вождь[213]. Говорю от чистого сердца!..» Затем: «Ты хочешь знать мое мнение о твоем плане летней войны? Я, мой дорогой Тиберий, понимаю, что среди целого ряда затруднений ϰαὶ τοσαύτην ἀπωϑυμίαν τῶν στρατεουιμένων[214]

нельзя было вести себя благоразумнее, чем вел себя ты. Все бывшие с тобой согласны, что к тебе именно можно применить известный стих:

Один человек спас нас своею неусыпностью[215].

Право, в тех случаях, когда мне надо о чем-либо подумать серьезно или я выхожу из себя, я жалею, что со мной нет моего Тиберия, и вспоминаю знаменитый гомеровский стих:

Τούτου γ ἑοπομένοιο, ϰαὶ ἐϰ πυρὸς αἰϑομένοιοἌμφω νοστήσαιμεν, ἐπεὶ περίοιδε νοῆσαι[216].