Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

Итак, чтобы оставаться в должных границах в настоящую бурную эпоху при создавшемся положении дел, пока существующий теперь во Франции конфликт властей будет продолжаться, вам надлежит, и императрица вменяет вам это, милостивый государь, в обязанность, воздерживаться от обсуждения каких бы ни было вопросов с лицами, назначенными или облеченными полномочиями так называемым Национальным собранием, а на устные сообщения или письменные ноты, обращенные к вам, давать всегда однообразный ответ, что, поскольку настоящее положение вещей является совершенно из ряда вон выходящим и необычным, вы ничего не можете брать на себя без особого на то распоряжения вашего двора» (Там же. С. 489–490).

19 сентября 1791 года И. Симолин писал И. Остерману: «Я не могу выразить того чувства горечи, с которым я узнал, что мое оправдание по поводу паспортов, вызванное, казалось бы, крайней необходимостью, не получило одобрения Ее Императорского Величества. Ваше сиятельство, без сомнения, не знаете, что граф де Монморен и я едва не стали жертвами народной ярости и что только усиленная охрана спасла графа Монморена от фонаря, а его дом от разграбления. Что касается меня, то на собрании в Пале-Рояле была вынесена резолюция, подтвержденная на другой день собравшимися на Елисейских полях, схватить меня и расправиться со мной, как с сообщником по организации бегства короля… Предупредив г. де Лафайета о возбуждении народа против меня, я просил его позаботиться о моей безопасности и об охране занимаемого мною особняка. Вышеупомянутый генерал поставил удвоенную охрану из частей бывшей Французской гвардии у трех ворот моего дома с приказом разгонять народные толпы, если они будут собираться поблизости, так что спокойствие в моем квартале не было нарушено… Я смею надеяться, что, если ваше сиятельство будете столь добры представить Ее Величеству обстоятельства, в которых я находился, она соблаговолит извинить совершенный мною поступок и простит меня» (Там же. С. 491–492).

Граф де Монморен был уволен с поста министра иностранных дел, а в августе 1792 года его постигла участь 1300 заключенных, убитых в тюрьмах Парижа и Версаля.

13 сентября 1791 года король Людовик XVI приехал во дворец и объявил, что утверждает конституцию, что было с восторгом принято собравшимися. Происходила обычная ломка старого государственного строя, не удовлетворявшего ни королевскую власть, ни низшие слои общества, мечтавшие о равенстве властных полномочий в обществе: масса народа будет излагать свою волю, а королевская власть будет ее исполнять. Король лишился неограниченной власти, его перестали именовать «Божьей милостью Король Франции и Наварры», но имел титул короля французов, тридцать миллионов личного дохода, руководство над армиями и право приостанавливать исполнение национальной воли и другие прерогативы. Екатерина II, узнав об этом, была поражена безволием французского короля. «К чему этот король французов? – писала Екатерина II барону Гримму 12 февраля 1790 года. – Зачем отнимать у него Наварру, наследие отцов? Зачем, когда восемьсот лет всегда говорили «Франция», теперь вместо того говорят «Французы»? Значение, которым пользовалось государство, должно было, по-видимому, предохранить его от таких перемен, относительно которых опыт еще не указал, что хорошо и что дурно, что полезно и что вредно. С каких это пор сумасбродство, легкомыслие, беспорядок, всевозможные крайности ценятся выше опытности, благоразумия, порядка и закона? Ничего не зная и не понимая, могу только задавать вопросы, когда на моих глазах рушится все, что было так дорого человеку в начале и в середине столетия, что руководило в жизни и без чего живется лишь изо дня в день» (РА. 1878. Кн. 3. С. 169).

В письмах барону Гримму Екатерина II беспощадна к действиям депутатов Национального собрания, советует «бросить в огонь все лучшие произведения французских авторов и все, что способствовало распространению их языка в Европе, потому что все это служит осуждением отвратительной теперешней неурядице. До сих пор думали, что следует вешать всякого, кто замышляет гибель своей родине, а вот теперь это делает целая нация или, лучше сказать, тысяча двести представителей нации. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные бы образумились…» 12 сентября 1790 года российская императрица советует барону Гримму отвернуться от таких ужасных и отвратительных вещей, каковы преступления этой гидры о тысяче двухстах головах, и действительно поехать путешествовать для развлечения: «Во Франкфурте вы найдете Николая Румянцева; можете обниматься с ним, сколько угодно…» (Там же. С. 172).