Жизнь Лавкрафта

   Финал истории - когда Изгой трогает зеркало и понимает, что чудовище он сам, - едва ли застанет читателя врасплох, хотя Лавкрафт искусно отодвигает сам момент констатации откровения, позволяя Изгою поведать о том, что случилось с ним после: он переживает спасительный провал в памяти, обнаруживает, что не может вернуться обратно в свой подземный замок, и отныне "мчится на ночных ветрах в компании с насмешливыми и дружелюбными упырями, а днем играет средь катакомб Нефрен-Ка в сокровенной и неведомой долине Хадота на Ниле". Но кульминационный момент прикосновения к зеркалу справедливо восприняли как символ значительного числа работ Лавкрафта. Дональд Р. Берлсон пишет:

   Сгнивший палец, касаясь стекла, порождает вибрирующий звон, что продлится, будет откликаться резонансом различной высоты и интенсивности на протяжении всего творческого опыта Лавкрафта... Важнейшая тема разбивающих сердце последствий самопознания - вот та определяющая идея, которую, сливаясь, вскармливают остальные темы, словно реки, текущие в общий океан.

   Неоднократно строились догадки о литературных первоисточниках этого образа. Колин Уилсон предложил одновременно "Уильяма Уилсона", коассический рассказ Эдгара По о двойнике, и сказку Уайльда "День рождения инфанты", в которой двенадцатилетняя принцесса, которая сперва описывается как "самая изящная из всех и с наибольшим вкусом наряженная", потом оказывается "чудовищем, самым гротескным чудовищем, которое ему доводилось видеть. Сложенная не так, как все прочие люди, но горбатая, с кривыми конечностями, с громадной болтающейся головой и копной черных волос". Джордж Т. Ветцель предложил любопытную вещицу Готорна, "Отрывки из личного журнала отшельника", в которой герой во сне переживает следующее откровение: "Я не сделал больше ни на шагу, но кинул взгляд в зеркало, которое стояло в глубине ближайшей лавки. При первом же беглом взгляде на свою фигуру я пробудился с жутким чувством ужаса и отвращения к себе. Немудрено, что перепуганный город ударился в бегство! Я разгуливал по Бродвею в своем саване!" Есть, разумеется, и знаменитый отрывок из "Франкенштейна":

   Я любовался красотой обитателей хижины - их грацией и нежным цветом лица, но как ужаснулся я, когда увидел свое собственное отражение в прозрачной воде! Сперва я отпрянул, не веря, что зеркальная поверхность отражает именно меня, а когда понял, как я уродлив, сердце мое наполнилось горькой тоской и обидой.[20]

   Этот источник кажется наиболее вероятным в виду того, что сцена, где Изгой до полусмерти пугает гуляк, также может быть позаимствована из "Франкенштейна": "Я выбрал один из лучших домов и вошел, но не успел я переступить порога, как дети закричали, а одна из женщин лишилась чувств".

   Однако эта история в первую очередь дань уважения По. Огюст Дерлет часто оказывал "Изгою" сомнительную честь, заявляя, что он при правильной подаче сошел бы за утраченный рассказ По; но собственное мнение Лавкрафта, выраженное в письме 1931 г. к Дж. Вернону Ши, кажется более верным:

   Другие... согласны с вами в симпатии к "Изгою", но не могу сказать, что я разделяю это мнение. По мне этот рассказ - написанный десятилетие назад, - слишком велеречиво механичен в своем кульминационном моменте и почти комичен напыщенной помпезностью своего языка. Перечитывая его, я едва могу понять, как же всего-то десять лет назад позволял себе барахтаться в подобном вычурном и вспаренном краснобайстве. Он представляет собой дословное, хотя и неосознанное, подражание По во всей его красе.

   Лавкрафт, возможно, несколько лукавит, ведь начало рассказа поразительно напоминает первые четыре абзаца "Береники" По; и все же он, вероятно, прав, говоря о неосознанности своего подражания По на этой стадии.

   В 1934 г. Лавкрафт проливает любопытный свет на композицию этого рассказа. Как вспоминает Р.Х. Барлоу, по словам Лавкрафта "Изгой [есть] серия кульминаций - изначально планировалось закончить дело на эпизоде с кладбищем; затем он задумался, что будет, если люди увидят упыря; так что появилась вторая развязка; и наконец, он решил - а пускай Тварь увидит себя!"

   "Изгой" всегда оставался популярен и, нельзя сказать, что не заслужил свою известность: стилистика, хотя и чуть утрированная, эффектна в цветистом, азиатском духе; развязка, пускай и предсказуемая, искусно перенесена в самую последнюю строчку рассказа; а фигура Изгоя - выразительна (хотя, возможно, в ней тоже слишком очевидно влияние "Франкенштейна"), внушая одновременно ужас и жалость. Рассказ не публиковался в самиздате: по плану он должен был появиться в первом (и, как оказалось, единственном) номере "Recluse" Кука, но Лавкрафт уговорил Кука отказаться от него и позволил напечатать его только в "Weird Tales" за апрель 1926 г., где рассказ произвел сенсацию.