Жизнь Маркоса де Обрегон

Так как пастухи или разбойники, как было сказано, чувствовали себя в опасности, то они не хотели отпускать на свободу тех, кого держали в пещерах, и не давали прохода тем, кто хотел продолжать свой путь, чтобы не было столь достоверных свидетелей, потому что им казалось, что их преступления не были вполне доказаны. Они поймали молодого очень красивого пажа, шедшего в одиночестве, и, привязав его около нашей пещеры, они хотели пытать его, чтобы он сказал, с кем он шел и почему он опередил своих спутников, так как разбойники думали, что его выслали вперед на разведку местности и что его господа были богатыми людьми или шли сюда для того, чтобы причинить им вред, от которого они потом уже не могли бы оправиться. Так как паж отрицал это и не мог сказать им, что они от него требовали, они приказали ему раздеться, чтобы пыткой заставить его сказать правду. Тот с большим самообладанием и учтивостью спросил их, кто был предводителем или главой этой шайки. Ему ответил Роке Амадор,[485] ибо так его звали:

– Это я; почему вы спрашиваете об этом?

– Я спрашиваю об этом потому, – сказал паж, – что я много наслышался о вашей справедливости и власти над подчиненными и что вы никогда не оскорбляли того, кто говорит вам правду, – и с этой уверенностью я расскажу вам, кто я.

Так как эти разбойники и пастухи считали эту Сауседу своей защитой и священным убежищем, то они жили как люди, которым не предстоит умирать, предаваясь всем порокам, какие есть на свете, грабежам, убийствам, кражам, разврату, игре, самой грубой ругани. И так как это пастбище было очень большим, ибо имело шестнадцать лиг в поперечнике, и в некоторых частях так густо заросло деревьями и кустарниками, что животные терялись в них, не находя дороги к своим жилищам, – то они не чувствовали страха ни перед Богом, ни перед правосудием и жили без порядка и справедливости, каждый следуя своей прихоти. Только когда они собирались, чтобы делить награбленное у бедных путников, тогда бывало у них много порядка и они давали отчет о своей деятельности.

Подошел один мошенник в рубашке и шароварах, проигравший все остальное, и, неистово проклиная свою судьбу, приостановил пытку пажа, говоря:

– Да будет проклят Богом тот, кто изобрел игру и кто научил меня играть! Эти руки, могущие свалить быка, не могут одолеть судьбы! Но они, должно быть, прокляты, потому что они бросили против меня тридцать пинт[486]

в пользу какого-то полуцыпленка или полузайца! Есть здесь кто-нибудь, кто хотел бы убить себя вместе со мной? Есть какой-нибудь дьявол со своими орлиными ногами, который вышел бы против меня, чтобы помочь мне убить себя, раз уж он не помогает мне в игре? Ведь в мои лапы не попало ни одного гроша, которого сейчас же у меня не отобрали бы! Разве не довольно я прибегал к обманам и пользовался шулерскими приемами, чтобы не пошло все к черту? Клянусь, что мне нужно идти играть на галеры, может быть, там или черт возьмет меня, или мне больше повезет! Но он всегда овладевал мной, как только я брал карту, ибо я тысячу раз клялся никогда не держать банк и дьявол постоянно напоминает мне эти клятвы. На те деньги, какие я ему дал от выигрыша, он вошел в игру, чтобы содрать шкуру с меня живьем. Но около него устроился другой, такая же большая курица, как и он, который все время желал, чтобы я проигрывал. Чего они смеются? Что я, какой-нибудь рогатый, что ли? Лжецы они все, кто смеется.

– Они смеются, – сказал предводитель, – над тем вздором, какой вы говорите. Замолчите, и раз вы знаете, что вам не везет, не играйте и не произносите проклятий, иначе я велю вас три раза вздернуть на дыбу.

– Было бы гораздо лучше, – сказал он, – дать мне три эскудо, чтобы я мог еще раз попробовать руку, и дать поесть моей девочке, потому что я проиграл все, что она мне принесла.