Жизнь после утраты. Психология горевания

Я делал все возможное, чтобы его идеализированное наследие не пропало втуне. Помню, как я изучал его фотографию в футбольной форме, пытаясь, как я подозреваю, уловить свое сходство с ним. Сейчас я осознаю: у меня были смешанные чувства по поводу того, что я – лишь его заместитель. Каждый ребенок хочет, чтобы его любили ради него самого, а не потому, что он воскрешает в чьей-то памяти любимого человека и дублирует чужую роль. Насколько мне нравилось быть несомненным наследником и ощущать исключительность, предполагаемую таким статусом, настолько я нервничал из-за необходимости быть совершенным. В юности я страдал мигренью, которую сейчас я объясняю взятой на себя ответственностью. Я вижу в своем поведении бессознательные попытки протеста: на выпускном экзамене в школе я сделал глупую орфографическую ошибку, которая снизила уровень моих академических результатов и, тем самым, отдалила меня от якобы отлично успевавшего дяди Вамика. Я никогда не блистал на футбольном поле. Быть может, футбол просто был не моим видом спорта, или же часть моего Я упорно отказывалась становиться клоном дяди. Но однажды я почти воспроизвел происшедший с дядей несчастный случай и отождествил себя с ним. Накануне отъезда с острова Кипр в Турцию в медицинскую школу я в сопровождении друзей пошел на море поплавать с маской и трубкой. Внезапно я почувствовал, что не могу дышать. Меня еле вытащили из воды. Его трагедия едва не произошла со мной.

Я поступил в медицинскую школу в Турции и поселился в крохотной однокомнатной квартире вместе с молодым турком-киприотом по имени Эрол. В нашу квартирку были втиснуты два письменных стола, два стула, две кровати, была также малюсенькая кухня. Эрол и я в те годы очень сблизились; я относился к нему как к младшему брату, которого у меня никогда не было.

Я окончил медицинскую школу и стал интерном в одной из чикагских больниц, где среди врачебного персонала было много иностранцев. Тотальное погружение в западный мир проходило тяжело, даже несмотря на то, что я привык к городской жизни и знал западные привычки. Культурный шок дополнялся тяжелыми дежурствами по ночам, когда всем шести сотням пациентов больницы требовался единственный интерн.

Существовала еще и проблема признания. До меня и моих приятелей-интернов стало постепенно доходить, что иностранные выпускники медицинских школ занимают самое низкое место на тотемном столбе. Мы удвоили наши усилия, чтобы преуспеть. Руководство больницы не слишком заботилось о нашей адаптации. Формальная ознакомительная программа для иностранцев только усиливала ощущение, что к нам относятся свысока. Например, ознакомительные материалы включали подробную инструкцию по использованию телефона – устройства, которое всем нам было хорошо знакомо: «Поднимите трубку. Улыбнитесь! Поздоровайтесь».

Некоторые американские манеры ставили меня в тупик. Общение было затруднено моим нетвердым английским и недостаточно хорошим знанием американских медицинских терминов. (Помню, однажды ночью я отчаянно пытался назвать болеутоляющее, которое знал под другим названием.) Моя неспособность правильно понимать знаки внимания никогда не была более огорчительной, чем в тот вечер, когда одна женщина-сотрудница, по-дружески относившаяся ко мне, пригласила меня на обед. Я шел, думая, что ее интересует роман со мной, а выяснилось, что она монахиня. В то время я потерял своего первого пациента, священника, семья которого встретила его смерть со стоицизмом, который я раньше никогда не наблюдал. (В моей стране на смерть близких люди реагируют очень эмоционально). Этот случай оставил у меня чувство подавленности и печали.

Пока я с трудом пытался ассимилироваться, политическое напряжение между греками и турками на Кипре достигло своей наивысшей точки. Ежедневно сообщалось об актах терроризма. Почта работала плохо, но я узнал, что для турок на острове создавались гетто. В доме моего деда приютились шестнадцать семей.

Всего за один год я израсходовал весь запас своих жизненных сил. Я уехал с родины и чувствовал себя изолированным, перегруженным работой и не оцененным по достоинству. И тосковал по дому, даже когда скорбел о нем. Я чувствовал вину за то, что бросил родных, я беспокоился за их безопасность.

Однажды я получил сообщение, что Эрол во время поездки домой на Кипр был убит греческими террористами. Его застрелили в аптеке, куда он зашел за лекарством для своей больной матери. Мое сердце разрывалось от муки. Эрол погиб из-за бессмысленного и жестокого насилия. Любому из моих друзей или родственников мог быть уготован тот же жребий, и я был не в силах помочь им.

Мое горе усугублялось моей изоляцией. Ни единый человек в американской больнице, где я проходил подготовку, не знал об Эроле и о напряженной политической ситуации на Кипре. Мои коллеги вряд ли могли понять те сложные чувства, которые вызвала во мне его смерть, включая чувство вины за то, что я оставил семью и друзей, что по своему выбору избежал тягот, связанных с экономической и политической нестабильностью[42].