Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Меня вразумляли: «Чувства сейчас неуместны… В этих обстоятельствах – губительны». Но когда на вырвавшееся у меня против воли: «Что вы натворили? Что вы сделали?» – Бахарев опустился на колени и стал как-то нелепо подползать, не помня себя, я со всей силой выбродившей ярости оттолкнула его ногой. Иначе не получилось.

Даже сквозь завесу ненависти и тем более когда пришла в себя, я уже знала, что мне жестоко отомстят: «Сейчас он соберётся и станет таким, каким уже давно живёт на свете!» Действительно, на вопрос: «Когда и где я увижу сына?» – ответил вполне овладевший ситуацией и собой человек:

– Завтра!

– Нет! Сегодня!

На то, чтобы я увиделась с сыном, Филипп дал согласие при условии, что он представит меня Юре как «тётю» и я не должна буду заговаривать с ним о прошлом. Для свидания Филипп выбрал комнату в мрачном подвальном помещении больницы («Подальше от любопытных»).

Нескончаемое количество раз я пыталась представить сына одиннадцатилетним. Увидев ни о чём не догадывающегося большого мальчика, вспомнила Олино: «Слишком поздно». Подросток, одетый в коричневую вельветовую курточку с короткими, не по росту, рукавами, озирался вокруг, не понимал, зачем его привели в этот подвал и почему вокруг незнакомые люди. Был напряжён, даже напуган.

– Познакомься, Юра, это тётя Тамара, – услышала я голос Филиппа.

«Да. Я – тётя. Пока. Иначе нельзя». Но «тётя» без пояснений – какая? Родная? Просто знакомая? Откуда, наконец?

В этой фантасмагорической ситуации мне могла помочь только детская память. Одержимая желанием вызволить, пробудить её в нём, я с пристрастием расспрашивала его о школе, о спорте… Отыскивала, нащупывала в нём кончик связующего нас нерва. Каждым своим вопросом просила Юру: «Вспомни меня, сын. Я твоя мама. Вспомни мой голос, интонацию, наше с тобой единение! Расслышь это в себе…»

Сын отвечал вежливо, принуждённо. Внимание его было отвлечено чем-то текущим. Память оставалась непотревоженной, но ведь исчезнуть она не могла? Познакомившись с «тётей», ответив на вопросы, мальчик обратился к отцу:

– Я пойду, папа? Мне надо делать уроки.

Робок он или организован? Послушен или подчинён? Почему в нём нет детской живости, ребяческого любопытства? Всё это надо было понять, непредвзято, спокойно. В моём воображении преград между мною и сыном не существовало. Сердце было распахнуто ему навстречу: «Мы с ним, с моим-то мальчиком, во всём разберёмся сами. Без посредников. Я разгадаю его увлечения, войду в его мир. И – завтра же!»

Но… «завтра» у меня уже не было.

Филипп испугался. После первого же краткого свидания решительно пресёк последующие: «Я увёз сына за город к родственникам. Эти встречи будут травмировать ребёнка. Они ему вредны». И больше ничего не хотел слышать. Ни одного из моих доводов не принимал.

– В этом случае мне не остаётся ничего другого, как обратиться в суд.

– Обращайтесь. Суд вам ничем не поможет! – парировал он.

– Кто же мне тогда поможет?.. Помогите – вы!

Сжав губы, Бахарев замолчал.

* * *

Судья, привлекательная женщина лет тридцати, внимательно выслушала меня, приняла документы и написанные моими друзьями в адрес суда письма, в которых они излагали всё, что знали о рождении Юрика, о том, как он рос, как его украли и как они, вместе со мной, разыскивали его.

В числе переданных судье писем было письмо Веры Николаевны Саранцевой, с которой я познакомилась в камере фрунзенской тюрьмы. В случившемся со мной она увидела не столько личную беду, сколько преступление режима.