Жизнь волшебника

переселенцы. Потому-то некоторые сёла и вымирают. Внешне в пылёвском хозяйстве всё ещё на

месте: машины, тракторы, комбайны, гаражи, скот, отары овец, и всё прочее. Но село, судя по

всему, обречено. Уклад для села словно душа для человека. Человек без души перестаёт быть

человеком, а село без уклада разваливается. Развалится всё и здесь. Это лишь вопрос времени.

Через месяц после собрания Роман встречает в клубе парторга. Уже прошёл, было, мимо, да

словно кто-то за язык потянул:

– Ну что, Николай Афанасьевич, выходит, и радиогазета вам не нужна? Вы специально

поручили мне это для того, чтобы я больше не дёргался?

– А ты что, без няньки не можешь? – с раздражением спрашивает Таскаев. – Или мы только

красивые речи говорить умеем? Тебе со своей горки легко за всем наблюдать. А как до дела, так

сразу в кусты. Сейчас таких говорунов – теоретических деятелей много развелось. Был у нас уже

один такой. Заявлял: подниму спортивную работу, а когда ему дали поручение, так сразу в сторону.

Не выдержал испытания делом!

– А кто он и где сейчас этот «деятель»? – с интересом спрашивает Роман.

– А он через полгода вообще из села сбежал. Такой же был говорун.

Не найдя что ответить, Роман лишь машет рукой. Да идите вы все куда подальше!

Вразумительные доводы против парторга появляются, лишь когда Роман, разозлённый,

поднимается к себе на горку. Поручают они! Тут не поручать надо, а работать вместе. Как будто

поручить, словом брякнуть – уже что-то сделать! Надо было так ему и выдать! А теперь-то что? Не

пойдёшь же, не скажешь: «Я, наконец-то, придумал, что вам сказать».

Три дня Роман носит в себе свои раскалённые доводы, а потом находит выход – садится и

излагает их парторгу в письме. Конечно, это смешно: пойди да скажи всё прямо. Но ведь в

разговоре снова вспылишь и забудешь всё, что хотел сказать.

«Хочу пояснить вам кое-что на свой счет, – пишет Роман. – Подумайте: зачем мне вообще надо

было выступать, зачем так дотошно готовить своё выступление? Да затем, что здесь я – дома. Но

449

мне в моём доме многое не нравится. Я попытался осмыслить всё это (возможно, в чём-то не

совсем удачно) и высказать на собрании. Но мои предложения остались без внимания. А вы,

теперь я в этом не сомневаюсь, намеренно отправили меня в тупик. Потому что так вам спокойней.

Просто болото, в котором мы тут все сидим, нравится вам самому. Вы правильно рассчитали, что,

не справившись с этим, я уж потом никуда не сунусь. Видимо, точно так же вы погасили и

инициативу того «деятеля», как вы выражаетесь, который просто сбежал из села. Вы, парторг, на

самом-то деле, – главный гаситель любой инициативы здесь. Вы ведь прекрасно понимаете, что

для организации радиогазеты необходим хотя бы какой-то минимум аппаратуры, нужен хороший

магнитофон, покупку которого мне без вашей поддержки не пробить. А что уж там говорить о

долгосрочной культурной программе, о которой я говорил на собрании? Вам всё это до

лампочки…»

Письмо выходит очень длинным. Вывалив, наконец, на бумагу всё накипевшее, Роман

чувствует облегчение – всё это теперь уже не в себе, а на бумаге. Перечитав письмо как бы для

проверки ошибок, он откладывает его в сторону, чтобы после посмотреть ещё, а через неделю уже

и вовсе забывает о нём. Не нужно оно ни парторгу, ни директору. Чего их лишний раз забавлять?

Надежда получить хоть какое-то влияние на жизнь в селе через членство в партии не

оправдывается. Здесь для такого влияния надо быть либо Ураевым, либо самим директором.

Странно – почему эти препятствия существуют только для него? Для других-то никаких

препятствий нет. Так ради кого же их преодолевать? Болото, сплошное болото, хорошо в котором

жить только «лишяям», как забавно называет их дочка.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Рождение Насмешника

Осень берёт своё, на улице холодает. Для обогрева квартиры приходится уже и электротэны

подключить.

В середине октября Смугляна уезжает на сессию, успев побыть дома после своего путешествия

лишь чуть больше месяца. И хоть в одиночку с детьми опять-таки нелегко, однако Роман,

вымотанный слоистыми отношениями на две стороны, надеется отдохнуть хотя бы от одного из

углов треугольника. На деле же выходит так, что дети, оставшиеся на него одного, связывают

настолько, что тут уж и не до Тони. Знала бы Нина о таком фокусе, так уехала бы ещё раньше.

Дети же без матери, как без противоположного полюса воздействия, куда послушней. Как тут не

задуматься о том, что, может быть, для цельности детской натуры полезней иметь одного главного

воспитателя-наставника? Другой же должен выполнять лишь второстепенную, вспомогательную

роль. А, впрочем, в каждой семье так оно и происходит само по себе.

Накормив детей в обед и уложив их в кроватки, Роман сидит пьёт чай, перелистывая страницы

книги. Тишину нарушает лишь его собственное дыхание, тонкое позванивание ложечки в стакане

да урчание холодильника. Но вот холодильник замолкает, дребезжаще взбрыкнув под конец, и

теперь уже совсем тихо. Что-то заставляет взглянуть в окно, и тут Роман просто застывает со