Жуга. Осенний лис

Фигурка не то чтобы не упала или упала не туда – она просто исчезла. Оба переворошили всё вокруг, даже Рика согнали с насиженного места, но деревянного человечка так и не нашли.

– Куда она девалась-то? – поскрёб в затылке Олле. Он потряс опорный столб, надеясь, что игрушка застряла в складках шатра, и едва успел поймать свалившуюся ему на голову Вильямову лютню.

Телли стало не по себе.

– Вот тебе и «фьють!», – передразнил он акробата. – Доигрались.

– А, ерунда, – отмахнулся тот. – Потом найдётся. Всё равно скоро ехать.

Тил вздохнул и невесело усмехнулся:

– Зато теперь закончить можно. Как-нибудь эдак:

Но если где-то повстречатьЕго случится вам,Тогда скорей, тогда скорей,Скорей скажите нам [26].

Снаружи послышались шаги, Тил сделал Олле знак молчать и спешно набросил на драконью морду одеяло. Рик послушно замер, однако тревога оказалась ложной – то были Нора и Вильям, вернувшиеся с рынка. Олле, мгновенно позабыв о своей потере, подскочил к ним, потрясая доской.

– Нора, что было, что было! Это было так интересно! Мы тут такую песню придумали, Вилли, ты от зависти лопнешь!

– Перестань кривляться, – поморщилась Нора, – а то раньше времени с ума сойдёшь. – Она огляделась по сторонам, покосилась на торчащую из вороха тряпок довольную драконью морду и с неодобреньем покачала головой:

– Ну и разгром вы тут устроили!

* * *

От закутка у восточной стены, где циркачи разбили шатёр, до Башни Толстой Берты был неблизкий путь – пришлось пересечь едва ли не весь город. За площадью начинались старые кварталы. Пока Рудольф не рассказал об их истории, Тил и не замечал, что эта часть города и вправду застроена беспорядочно: дома стоят впритык, стена к стене, без всякой планировки, улицы узкие, кривые, запутанные. Казалось, многие дома были наспех надстроены на старом фундаменте, в котором при некотором допущении действительно угадывалось что-то, похожее на крепостную стену. Телли вспомнился рисунок на фаянсовой тарелке, той, что он когда-то видел у Рудольфа в кладовой. Пять башен старого замка, нарисованные на ней, вполне могли быть теми самыми, с которых начинался город. Непонятно было только, куда девались три из них. Он поразмыслил и решил, что их, должно быть, сломали во время штурма, а после разобрали на камень.

Наконец над красной черепицей крыш замаячила плоская верхушка Толстой Берты.

– Это она? – спросил Вилли. Он остановился, снял берет и вытер пот со лба. Лютнист, похоже, не привык ходить так далеко и быстро уставал.

– Она, – Тил кивнул и поёжился – ему было не по себе. Во владениях Блошиной Канавы он всегда себя чувствовал неуютно, и даже недавнее примирение с Румпелем не прибавляло ему бодрости. Впрочем, сейчас он боялся не столько шайки Отто-Блотто, сколько уцелевших главарей большой Пятёрки. В глубине души Тил даже был рад, что Вилли плохо знает город: опасаясь, что его узнают, он заложил изрядный крюк, чтобы злополучный дом, ещё хранивший следы недавнего пожара, остался в стороне. Поход получился долгим, зато нескучным – Вильям, несмотря на свой акцент и странноватые манеры, оказался интересным собеседником. Он был родом из маленького городка с совершенно непроизносимым названием Страттфорд-на-Эйвоне где-то на юге Британии и, с детства имея склонность к сочинительству, отправился бродить по свету в поисках сюжетов для своих творений, да и вообще, как выразился Вилли, «посмотреть мир».

– А то, на месте сидя, разве много увидишь!

– Ну и много ты повидал? – поинтересовался Телли.

– Всякое бывало, – многозначительно сказал тот.

– Ты что, записываешь всё, что услышишь?

– Да ну, ещё чего, – отмахнулся рифмач. – Таскай потом с собой… Записи мне ни к чему, у меня память хорошая – раз услышу, навек запомню.

– А песню ты сам сложил, которую на рынке пел?

– Какую именно? Я там много чего пел.

– Ну эту… про химер, которые на башне.

– А… Эту – нет.

– А про змею?

– И про змею – не я, – погрустнел тот.

– А ты что сочиняешь?

– Да я песни не люблю. Только обрабатываю те, которые услышал. А вообще я пьесы сочинять мечтаю. Сонеты… Это стихи такие, – пояснил он, видя недоумение собеседника. – Про любовь.

– А, – кивнул Телли. – Понятно. Похабные стишки.

– Ничего тебе не понятно! – рассердился бард, топорща свои узкие, подбритые по местной моде усики. – Это высокий штиль! Это настоящее искусство. Вот, послушай!

Вилли огляделся, увидел у стены полуразломанную бочку, проворно на неё вскарабкался, отбросил за спину край плаща и, воздев руку к небесам, завыл дурным голосом: