Златоуст и Златоустка

В шкатулке странным огнём горели – словно только что вынутые из горна – маленькие, остренькие перья для письма. И столько их тут было, и все они такие разнообразные – диво дивное. Среди этих перьев были даже такие лёгкие, что их могла бы птица носить на своём оперении, как носят золотое украшение. Эту деревянную шкатулку с перьями Кузнецарь никому не показывал, потому что если бы спросили у него: зачем ты, дядя, с таким тупым упорством и постоянством занимаешься ковкой всех этих перьев – ничего вразумительного он бы ответить не смог. Кузнецарь забыл, что в прежней своей жизни хотел быть Златоустом, но жгучее это хотение, должно быть, крепко сидело где-то в глубинах подсознания, вот почему он ковал и ковал золотые лёгонькие пёрышки – работа ювелирная, не каждому с такою совладать.

«Зачем? – размышлял Кузнецарь. – Может, сыну сгодится? Хотя, если честно сказать, меньше всего мне хочется, чтобы сын пристрастился к этой кошмарной каторге, которая зовётся литературой. И не случайно Овидий признался в своей поэтической автобиографии, что размахивал розгами, выбивая из мальчика жгучее желание сделаться поэтом…»

Так он думал трезвой головой, а сердце ему подкидывало тайные подсказки: сынок-то растёт не простой. День за днём сынок душою своей так расцветает, словно год за годом – мудрая душа ему досталась; хотя она, такая, всем нам достаётся, а мы оглупляем потом – кто во что горазд.

До утра томился Кузнецарь каким-то неясным томлением, бродил по кромке тихого прибоя, словно бы катающего берестяную грамоту – то развернётся белый пышный свиток, то свернётся. Затем, облюбовав нагретый камень, Кузнецарь сидел на берегу, смотрел на яркий лунный луч, фосфористо-зелёный у самого берега, а дальше синевато-серебристый, пугливой стрелой улетающий в немыслимую даль – в туманную дымку морей-океанов. Время от времени Кузнецарь наклонялся к воде и зачем-то пытался поймать ускользающий лунный луч – зачерпнуть в ладонь хотя бы каплю малую от того небесного огня, который всегда так пленил и очаровывал. И всякий раз, когда он руку разжимал – видел подобие мокрого жемчуга; капля за капелькой сбегали с ладони, а затем он видел будто бы сырого мотылька с тонкими лунными крылышками; ладонь подсыхала от нежного бриза – и мотылёк улетал, возвращался к луне. «Вот так и мечта! – думал седой Кузнецарь. – Это нам только кажется, что мечты имеют свойство исполняться. Нет, ребята, нет. Как нельзя лунный свет удержать в кулаке, как нельзя поймать падучую звезду, так и мечту приручить невозможно!»

В раздумьях шагая по кромке песчаного берега, Кузнецарь не заметил, как попал на восточную сторону острова, где стояла хижина старого профессора, который в последние годы как будто не старел, а молодел; удивительным образом на него подействовала здешняя природа, климат, вегетарианская пища, а главное – подчёркивал профессор – полное отсутствие железожлобина.

Тонкая и гладкая кора тропических деревьев, растущих возле хижины профессора, блестела так, словно это были стволы слоновой кости: свет горел в окошечке профессора, косыми лучами касался деревьев. Свет был не простой – горела золотисто-красная свеча, которую с полмесяца назад профессору подарил Кузнецарь. Свеча была откована особым, древнерусским способом, которым хорошо владели пращуры, неспроста считавшиеся златокузнецами – это были мастера от Бога. Вот у кого надо было учиться рукомеслу – вместо того, чтобы горы бумаги изводить на всякую галиматью. «Кузнецарь» – это, конечно, от скромности он так себя возвеличил. А ежели по совести, так просто самозванец. Нет, он, конечно, знает кое-какие таинства, секреты, но ещё больше всё-таки не знает, только догадывается. Если бы дед или прадед отковали такую свечу – ей гореть бы целый год, если не больше. А у него полмесяца прошло – и чахнет свечка. Потому что недоделал, не сумел – тяму не хватило. Завтра или послезавтра подновить бы надо свечку, а то профессор окончательно глаза сломает, изучая своих букашек да таракашек, тычинки да пестики.

Он хотел зайти, попроведать профессора, но в эту секунду красновато-розовые блики затрепетали в окне, и свечка зажмурилась – её накрыли специальным железным колпаком, чтобы не мешала спать.

«Ну, вот и ладушки. – Кузнецарь широким шагом направился обратно. – Этот старик пускай поспит, а я пока с другим стариком потолкую, всё равно не спится».

На кузнице он распалил горнило и подошёл к высокой какой-то фигуре, накрытой парусиновым тентом. Когда он стянул парусину – открылся памятник. Точнее говоря, пока ещё не памятник, а только заготовка, «предисловие» к памятнику. На круглом постаменте, на котором укоренилась могучая фигура, огнём сверкали строки: «Старику-Черновику, великому литературному негру нашей великой словесности, с благодарностью от Златоуста».