Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Материальные условия свидетельствуют об огромном разрыве условий жизни. К жалованию русского ординарного профессора добавляются подъемные на новом месте, нередко казенные квартиры (и дрова), а также гонорары от студентов, достигавшие на многолюдных факультетах значительных сумм, плюс особые льготы для служащих в образовании на пенсии (после 25 лет службы – размер полного оклада). Тогда как учитель получал в российском городе в начале XX века в среднем раз в шесть раз меньше чистого жалованья ординария, а на селе этот разрыв еще более увеличивался – не говоря уже об учительницах. Деньги на грани и за гранью прожиточного минимума, бывали даже случаи голодной смерти; около трети учителей жили бобылями, просто не будучи в состоянии позволить себе завести семью.

Немецкая солидно финансируемая образовательная система в этом смысле – образец для всеобщего подражания. Но и в Германии разрыв в доходах внутри образованного сословия велик: у приват-доцентов в сравнении с профессорами и у учителей начальных школ, этих первых кандидатов на должность немецкого «интеллектуального пролетариата», в сравнении с учителями гимназий он ниже в десять-двадцать раз. В целом эта ситуация характерна для социальных групп, которые складываются не на основе рыночных капиталистических механизмов: столь же разномастно, к примеру, выглядит дворянство.

В то же время, несмотря на распространенные и в России дискуссии на тему «интеллектуального пролетариата», «перепроизводства интеллигенции», рынок интеллигентского труда в империи оставался достаточно емким. Это касалось не только академической интеллигенции – при хроническом дефиците в начале XX века преподавательских кадров как в высших учебных заведениях, так и в еще большей степени в гимназиях, – но и интеллигенции технической. В последнем случае рынок труда поглощал, помимо специалистов из русских губерний, и массу поляков, и тысячи немецких, французских, бельгийских профессионалов.

Не только революционный романтизм первых поколений интеллигенции, но и чеховское отшатывание от пошлости

 – «нервная, сознательная жизнь, которая не в ладу с покоем и личным счастьем» («Учитель словесности», 1894) – стали уже, наконец, приедаться. «Провинциальная психология старотипного русского интеллигента, воспитанного на Чернышевском и Михайловском, начала постепенно перерождаться», – свидетельствовал о 1910‐х годах Федор Степун. «Всем осточертел старый интеллигентский аскетизм, захотелось чистого белья и ванной комнаты при квартире», – негодует, с другой стороны, корреспондент «Киевской мысли» Антид Ото alias Лев Давидович Троцкий (1912).

А интеллигентный дом? Вот наудачу из поисковика по этому запросу: «Я огляделась. Старый интеллигентный дом с множеством книг, с цветами, с гравюрами, дом, впитавший в себя многие традиции русской интеллигенции». Или: «интеллигентный питерский дом. Темнокрасный Ромен Ролан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский». И понятливый читатель «из своих» сразу должен признать тут советские собрания сочинений, обычно «полные», главный символ статуса домашней библиотеки, отвечавший дореволюционным приложениям к «Ниве». Тот же Валентин Катаев, как оказалось на ностальгическом склоне лет, вовсе даже «в своих книгах часто описывал русские интеллигентные семьи. Прообразом для меня служила наша семья – папа, мама, тепло семейных отношений, царившее в нашем доме, глубочайшая порядочность, бескорыстие. С детства я слышал имена Пушкина, Гоголя, Толстого, Лескова. В книжном шкафу стоял двенадцатитомный заветный Карамзин». Заметьте этот name-dropping, черточка характерная: набор авторов характеризует «направление», «заветный» говорит о диссидентстве («Историю государства Российского» как «реакционную» при советской власти переиздали только под ее занавес), коленкоровые корешки свидетельствуют о солидной интеллигентской родословной. Но грань тонка, и важно различать нюансы: «мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон» в «Белой гвардии» – это уже подделка под интеллигентский дом, аналог советских книжных дефицитов, поставленных на полку (в стенку) для статуса. Безошибочным критерием долго оставались неразрезанные страницы, но и тут, бывало, уляжешься и начнешь «читать в том особом состоянии полудремы, когда лень перелистывать страницы подряд и, чтобы не утруждать себя, предпочитаешь пропускать неразрезанные», – признается Стефан Цвейг. Так или иначе, цитаты подтверждают и без того очевидное: главный признак интеллигентного дома – это, разумеется,

КНИГИ