Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Если по традиции начать со слова, то роль книги хорошо видна в том, что это одно из древнейших и базовых слов в интеллигентском лексиконе. Этимология славянского къniga остается предметом острых дискуссий. Не смея в них встревать, ограничусь своими предпочтениями и примкну к тем, кто утверждает, что книга возводится к корню, обозначающему знание вообще (выраженное во множественном числе, как изначально в греческом, ta biblia). И одновременно – власть, как в соседствующем с книгой слове князь

. Книга, следственно, оказывается своего рода воплощением формулы «знание – сила». Другое предположение, приземленнее, возводит книгу к материалу: доске, дощечкам для письма, но зато роднит нас с германским Buch/book, вроде бы производным от бука, латинским liber, от луба или лыка, и греческим biblos

(biblion), восходящим к лыку папируса.

Книга в портрете интеллигента так или иначе присутствует всегда, как в знаменитом «Библиотекаре» Джузеппе Арчимбольдо (1562), составленном из фолиантов, закладок и кисточек для смахивания пыли. Появление образов книжности в зримом виде иллюстрирует формирование культуры книжности и на Руси. На иконах, помимо свитков в руках у святых, книга присутствовала только одна, и это, разумеется, Священное Писание. В остальном книги появляются на первых портретах, парсунах (производное от персона) XVII века с открытием личности. Книги составляют ключевой атрибут людей, которые хотят запечатлеть себя и остаться в памяти потомства как люди книжные. На парсуне патриарха Никона с клиром (1662) это все еще та же Книга Книг. К концу XVII века книги изображаются уже стопками и полками, как в онегинском кабинете – показатель, между прочим, и имущественной состоятельности. Пока в основном у «западников»: полоно- и латинофилов, как у деятелей Посольского приказа Афанасия Ордин-Нащокина или Василия Голицына, неудачливого фаворита царевны Софьи. Другие свидетельства о книгах дают описи имущества, оставшегося после смерти или опалы: у того же Василия Голицына в его великолепном доме в Охотном ряду, на месте которого ныне заседают думцы, имелось 40–50 книг, в том числе на польском, немецком и латыни. На портрете-иконе первого святого петербургского периода Димитрия Ростовского – полки с книгами Четьих Миней, им написанных. Книги и на новых церковных образах, причем святых жен: Св. Екатерина, вышедшая победительницей из спора с философами, покровительница наук, становится именно в этом качестве популярной в России XVIII века, где она – патронесса единственного женского ордена. На иконе из Александро-Невской лавры (1721) рядом с ней столик с книгами («Арифметика» и «Риторика»), а также армиллярная сфера для измерений координат небесных тел (такая же украшает купол Кунсткамеры в Петербурге).

Первое наименование интеллигента на Руси – книжник, отношение к книге служит начальным маркером интеллигентности. Вслед за библиотекой/вивлиофикой

(«акибы вивлеофика ум его многия в себе обдержаша книги», 1705) в XVIII веке появляется библиофил, или, в русифицированном варианте, книголюб, наследующий допетровским книголюбцу и книгочию. Выйдя за пределы ученых кабинетов, вместе с чувствительной эпохой второй половины XVIII – начала XIX века этот тип насыщается эмоциями. Книги претендуют на роль возлюбленных («мои любезные книги», «главный пункт моего удовольствия» самоубийцы Ивана Михайловича Опочинина, 1793), друзей и близких: «Что-то дети мои и книги мои?» – беспокоится Пушкин в письме Наталье Николаевне за полгода до смерти о «единственных предметах своего влечения». В этом же ряду его знаменитое, хотя и апокрифическое «Прощайте», обращенное к домашней библиотеке.

Отрицательные последствия «книгобесия», о котором уже шла речь, проявились в повсеместном распространении книжных червей и книжных

 же крыс. Источник заразы, судя по всему, находился в Англии XVI века времен королевы Елизаветы и был изначально довольно серьезным оскорблением. Драматург Бен Джонсон в «Пирах Синтии» (1600) проходится по испорченному «сукину сыну, книжному червю, транжиру свеч» (под последним выражением, candle-waster, имелись в виду повышенные расходы на чтение в сумерках). В немецком книжный червь появляется благодаря Готхольду Эфраиму Лессингу: в его «Юном ученом» (1748) слуги обзывают своего патрона уже помягче, «книжным червячком» (Bücherwürmchen). К XIX веку, когда к «червячку» добавляется «читающая крыса» (Leseratte), оба выражения теряют остроту, превращаясь скорее в мягкую иронию, а то и в комплимент. Каноничный образ на одноименной картине Карла Шпицвега эпохи бидермейера (1850) со стоящим на лестнице перед книжными шкафами ученым утверждает эталонность «книжных червячков» в педантичной, чудаковатой, но, в сущности, милой гемютной Германии. Из нее, надо думать, книжные черви и крысы попадают и к нам.