Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Благодаря единому кругу чтения создавалась общая идентичность, выходившая за национальные пределы. С полок домашних библиотек на подрастающее потомство смотрели корешки нередко одних и те же авторов; литературные моды («Как, вы не читали?!») волнами прокатывались по всему континенту. Наряду с чтением в оригинале, по качеству, количеству и скорости переводов можно было судить о степени интеграции культурного пространства в общее интеллектуальное поле. Если на Московскую Русь переводы с Запада приходили кружным путем нередко через столетия после появления оригиналов, а в петровское время резкий рост переводной деятельности почти не касался литературы художественной, то начиная с середины XVIII века переводная литература могла достигать 90% русского книжного рынка. Со второй половины XIX века охочие до заработков студенты переводят все стоящее и нестоящее за год-два, а в начале ХХ века счет переводчикам в стране идет на тысячи, если не десятки тысяч.

Но круг чтения создает и различия в зависимости от «направления», которое обязан иметь всякий уважающий себя журнал или газета. Пресса и вообще печатное слово становились – вполне по Ленину – «не только коллективным пропагандистом, но также и коллективным организатором». На печать ложилась повышенная нагрузка: она давала возможность хоть какой-то занятости и заработка на бедных, особенно до развитого частного спроса, рынках интеллектуального труда. Структуры печати – книжные лавки, прокуренные редакции – заменяли политические и научные, как в разделенной Польше, например, или после, в российской эмиграции: «Гремел телефон, промахивал, развеваясь, метранпаж, театральный рецензент все читал в углу приблудную из Вильны газетку. „Разве вам что-нибудь причитается? Ничего подобного“, – говорил секретарь. Из комнаты справа, когда раскрывалась дверь, слышался сдобно диктующий голос Геца или покашливание Ступишина, и среди стука нескольких машинок можно было различить мелкую дробь Тамары».

Многогранные стороны чувственной «похоти знания» включают в себя запахи и звуки: в понятие интеллигенции

прочно входит запах свежеотпечатанных книг, настоянный запах библиотек, «лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом» в «Белой Гвардии» Булгакова. Что у них там было с шоколадом, может, он раньше правда пах по-другому, как пах чаем бензин начала XX века у Набокова? Вот и у Юрия Олеши книжный шкаф пахнет шоколадом («Не пахнет мышами из твоего шкафа <…> Идет дух досок, который кажется мне похожим на запах шоколада»). Впрочем, когда британские ученые (куда без них) провели недавно исследование с опросом, чем пахнет старая библиотека, среди фаворитов помимо дыма и дерева присутствовала ваниль. В фигуральном смысле от книг исходят феромоны для чувственных удовольствий особого рода, вроде того, как запускать руку в мешок с фасолью. А тут – раскрыть книгу, ткнуться носом, глубоко вдохнуть (автор в детстве, к примеру, любил запах мелованной бумаги)… Добавим сюда же манящую пустыню белого листа (и белый вообще как переосмысленный сакральный цвет/свет. Белые одежды!), скрип пера, разное по характеру скольжение ручки, шелест карандаша по бумаге, подвигание стула к письменному столу, свет свечи, керосинки, настольной лампы; ритуалы чтения вслух по вечерам в гостиной, в кабинете за столом и на кушетке, в халате с трубкой против камелька, стряхивая пепел со страниц, в читальных залах библиотек, в кофейнях, в купе поезда – в общем, как сказали бы сейчас, «вот это вот всё».

Почувствовали нотку ностальгии по «вчерашнему миру» в последнем абзаце? Правильно почувствовали, идет к развязке дело. Но кое-что еще допишем по пути.

ОЧКИ

Обычно, впрочем, книгу к носу подносят исходя из забот сугубо практических, когда буквы начинают расплываться (как «книжный червь» на картине Шпицвега). Благодатная и неисчерпаемая тема: очки у знаек больше, чем мода. Но именно мода на очки свидетельствует о сдвигах в общественном восприятии и самосознании людей, их носящих. По умолчанию очкарик – атрибут homo legens, человека читающего. Начиная с реального очкарика, вроде бы первым изображенного на фреске Томмазо да Модены середины XIV века в зале капитула монастыря Святого Николая в Тревизо, и до вымышленного Гуго Баскервильского из «Имени Розы» Умберто Эко. Вплоть до середины XX века очки отсылают также к «барству» или хотя бы относительно высокому социальному статусу их обладателей.