Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Книжный становится эпитетом и для других проявлений стиля жизни интеллигенции. Один из ключевых – «книжный язык». Стандартный немецкий образованного бюргерства, Hochdeutsch, олицетворяет единство культурной нации, долго остававшейся раздробленной политически. Заметьте, что самообозначение немцев происходит от языка, а не от названия области или страны. Языковое сообщество образованных подразумевает, таким образом, сразу несколько моментов: это и культурность, начитанность в «конверсационс-лексиконах», и владение литературным немецким. Faux pas закрывают двери «хороших» домов, как ихний или позв

онить в России. Например, в ходячей шутке начала XX века про незадачливый ответ на вопрос «Kennen Sie Ibsen?» – «Nein, wie jeht das?» фамилия драматурга, Ибсен, звучит для «некультурного» собеседника как неопределенная форма глагола. Слово kennen

(знать) он слышит как können (мочь), поскольку говорит на прусском или берлинском диалекте, а не на «высоком» немецком. Поэтому вопрос «Знаете ли вы Ибсена?» он понимает как «Можете ли вы ибсить?» И отвечает на диалекте, для чего в русском переводе нужно как-то провинциализировать речь, что-то вроде: «Не-а, а как ваще это делают?»

Норма французского и английского также определяется, наряду с содержанием, пафосом единой культурной нации, противостоящим былому средневековому буйству региональных диалектов. Во Франции это столичный регион Иль-де-Франс вокруг Парижа, у соседей через Ла-Манш – преимущественно Южная Англия, с особым «оксбриджским» вариантом, уже переходящим в манерность. У нас же, благодаря централизованному государству и отсутствию натуральных границ внутри страны, нет серьезных проблем с местными диалектами и акцентами. Наши оканья, аканья или «южнорусский», как формулируют в XIX веке, выговор с фрикативным «г» в счет не идут, хотя и заметны (вот Тургенев, например, морщится от новой актрисы Савиной из Одессы: «голос ужасный, в нос, так и слышишь русскую горничную», что поясняется так: «интонации остались от жизни в южных и юго-западных областях России»). Петербургские четкие гласные, позволяющие рифмовать «непрочно–нарочно», и ггассигование, ма-а-а-сковская певучесть и булошная – это все мелкие детали, давний спор славян (в Польше, кстати, ситуация схожая).

Главное же различие в России – с языком «народным». На этапе дворянской интеллигенции эта разность буквальна. Как сетовал свежеиспеченный профессор Андрей Кайсаров в 1811 году, «мы рассуждаем по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или браним наших служителей». Эксклюзивный статус языка светской или сакральной учености, привилегированной элиты в Европе – стандартный вариант, противопоставленный вернакулярным народным языкам. Разве что в наших широтах происходит сдвижка во времени, французский и немецкий играют у нас в Новое время роль средневековой латыни. Вскоре и церковный язык, на котором «мы молимся Богу», начинает восприниматься интеллигенцией как чужой: «Когда переведут Священное Писание на язык человеческий!?» – вопрошает Константин Батюшков в 1816 году. «Мы вас не понимаем», – уже прямо заявляет церковному архиерею в 1836‐м не кто-нибудь, а обер-прокурор Синода Протасов.

С выработкой светского русского литературного языка основной отличительной чертой «интеллигентности» речи становится «культурность» ее форм и содержания.

Серьезных лиц густая волосатостьИ двухпудовые свинцовые слова:

«Позитивизм», «идейная предвзятость»,«Спецификация», «реальные права»…

Тонкий наблюдатель, Саша Черный соединяет поведенческое, визуальное и вербальное: серьезность, растительность и эта вот книжная «двухпудовость». Многое «интеллигентная речь» заимствовала и от салонной дворянской культуры, и от академического лекторского стиля, и от риторики церковных проповедей: это не только правильные ударения, соответствующий словарный запас, «серьезные» темы, но и сама манера gentlemanlike – без повышения голоса, неторопливо и веско.

Противоположностью интеллигентского языка служит уже не народный, а бескультурный, мещанский. Чеховский Ионыч в финале рассказа, пусть «пополнел» и «ожирел» (см. выше), остается вроде бы при своей интеллигентской профессии врача. Но последний гвоздь в гроб его интеллигентности забивается фразой про «дочку, которая играет на фортепьянах».