Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

С самого начала своего существования интеллигент в русском языке имел двойственный оттенок: человек культуры, совесть нации на высшем, так сказать, этаже существования – и сопровождающая его неотмирность в дурном смысле. Поздний Лев Толстой, тоскуя о простоте бытия и разрыве с «народом», жалуется (1906): «Я сам интеллигент и вот уже тридцать лет ненавижу в себе интеллигента!» Но, чтобы сказать так о себе, надо, во-первых, быть Толстым. А во-вторых, и главных, такие высказывания первоначально никогда не бывают публичными. В случае Толстого его слова записаны одним из толстовских «Эккерманов», пианистом Александром Гольденвейзером. Или вот как тут, запись в дневнике: «Я интеллигент, наследник культуры, которой дышит весь мир и которую строители нового мира считают обреченной на гибель. Я вишу между двумя мирами <…> Моя мечта – перестать быть интеллигентом». Это конец 1920‐х – начало 1930‐х, Юрий Олеша (а какая перекличка с Толстым в самоотрицании своей идентичности, невыносимости промежуточного положения).

В регулярном варианте интеллигент (так же, впрочем, как и его собратья, интеллектуал, образованный человек) – суждение внешнее, выносящееся окружением знайки, или постфактум как итог. Это выводит на ключевую роль коммуникации, среды

, социального пространства в жизни интеллигенции, о которой мы (смотрите, как кстати появилось это академическое мы) сейчас скажем. А пока еще немного задержимся на интеллигенте.

Самоопределение мятущегося культурного человека, как водится еще с Просвещения, предлагается через сравнение с безмятежностью неведения в мирных кущах простых дикарей. Еще лучше, милых дикарок: «Ну, теперь давайте знакомиться, – шаловливо произнесла барышня <…> Вы ведь, конечно, приезжий? И, конечно, интеллигент? А я здешняя… и совсем первобытная», – кокетничает у Александра Эртеля с приезжим из Петербурга «Волхонская барышня» образца 1883 года.

Гендерные различения в интеллигенции на самом деле далеко не столь конвенциональны. В эмансипе середины XIX века, о которых мы знаем по опереточной Авдотье Кукшиной из «Отцов и детей» («безо всякой кринолины и в грязных перчатках»), проявляется тот же эмансипаторский потенциал знания, на коем вырастали революции мировоззренческие («И познаете истину, и истина сделает вас свободными», Ин. 8:32) и социальные. Общность знаек похожа на общность верующих и тем, что в идеале в обеих несть не только эллина и иудея, раба и свободного, но и «несть мужеский пол, ни женский» (Гал. 3:28).

Просвещение приносит с собой практически синхронно во всех четырех наших случаях «литературную эмансипацию» женщины из «хорошего общества». Отдельно выделяется феномен женских салонов XVIII–XIX веков, в которых концентрируется интеллектуальная жизнь и формулируется самосознание интеллигенции. Начиная с парижских «прециозниц» еще XVII века, которые, помимо высмеянного Мольером жеманства, предпочитали семейным делам ученые занятия и политику, к прославленным салонам XVIII века как центру всесословной «республики письмен». Ближе к концу века известные салоны появляются и в провинциальном до той поры Берлине. Их особенностью стала центральная роль, которую играли образованные еврейки, такие как Генриетта Герц или Рахель (Рахиль) Фарнхаген фон Энзе. Общеевропейские принципы Просвещения соединялись тут с еврейским Просвещением (Хаскала) и эмансипацией женщин.

Еще в 1758 году современники в Германии могли ворчать, что-де «женщины более не боятся и не краснеют, когда их застанут за книгой». А к началу следующего, XIX века происходит настоящая феминизация культуры и педагогики. Женщины становятся важной читательской аудиторией; в педагогике именно женщине в силу ее «природы» отводилось хранить и пестовать главную ценность Bildung, «внутреннюю сущность» (Innerlichkeit). После Иоганна-Генриха Песталоцци (1746–1827) педагогика впервые ориентируется именно на мать как главную воспитательницу. «Литературный брак» построен на принципе «Если образование

совпадает, будет ли что-то невозможное для сердца!». В такой семье мать уже в начале XIX века могла сама готовить сыновей к гимназии, быть «приятной собеседницей» для мужа и поддерживать репутацию всей внешней жизни своего дома. Женщина пестует дома необходимое для воспитания образованного человека слово. Обязательны вербальные формы воспитания и досуга детей – чтение, декламация, передача своих впечатлений в письменной форме, участие в домашних спектаклях, литературных шарадах, просто домашние рассказы.