Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Татьяна Пассек, подруга юности «Шушки» – Саши Герцена, – представляла дело на манер военного смотра: за «безотчетным» протестом «вакханок» и «травиат» 1840‐х годов, которые «составляют веселую разгульную шеренгу» богемы, следует «шеренга молодых девушек и женщин, в простой одежде (примечаем! – Д. С.), с лекциями в руках». В аудитории и анатомическом зале эти девушки «с лекциями в руках» «стали изучать тайны природы, забывая различие полов перед истинами науки».

Роль женщины с пансионно-гувернантским образованием как проводника высокой культуры в семье – домашнее чтение с матерями, домашние библиотеки и т. п., характерные для дворянской культурной элиты конца XVIII – начала XIX века, – не исчезает и в интеллигенции, но теперь акцент делается на самореализации женщины вне семьи, учреждение женского образования и профессиональную занятость, в том числе в скандальных практиках фиктивных браков и женских мастерских у «стриженых девок».

Касательно последних: идеал первоначально привязан, во-первых, к внешним проявлениям, во-вторых – определяется от противного. Образ женщины формирующейся интеллигенции противопоставлен кисейной барышне. Таковая появляется в повести выросшего на охтинском кладбище угрюмого бурсака Николая Помяловского «Мещанское счастье» (1861), второй части дилогии о Егоре Молотове, который тоже впервые, еще до Чернышевского, назван homo novus,

«человеком новым» (а в беседе «нового человека» с «кисейной девушкой» мы в качестве стилистического бонуса наблюдаем высмеянный Набоковым «компот слов», когда Леночкины «малиновые, как вишни, губки сжались»).

Затем в дело вступает критик – литературные критики этой эпохи оспаривают у писателей звание «ковача слов», wordsmith, forgeur de mots,

 – и Д. И. Писарев тиражирует выражение в статье «Роман кисейной девушки» (1865), определяя набор кисейных качеств: «не испорченные», но «не отличающиеся сильным и блестящим умом, не получившие порядочного образования», но главное, кто «ни при каких условиях не сделается совершенно самостоятельною и сильною личностью».

Пафос и адресаты статьи Дмитрия Ивановича, правда, были несколько иными: «Надо объяснить преимущественно умным и образованным юношам, что <…> умных женщин мало. Поэтому, если вам встретится Леночка <…> серьезно подумайте… Леночка не даст вам того великого, безмерного счастья, которое дает только мыслящая женщина, но по крайней мере она не превратит вас ни в подлеца, ни в филистера…» Однако реальным эффектом растиражированного Писаревым образа стала «антикисейность», выражавшаяся в свободном силуэте («сан-кринолины», выражался о таких Герцен), курении или прическе «стриженых девиц» (в радикальных случаях они «даже обриты наголо»). Все это входило в понятие «опрощения» и «считалось необходимым условием для людей прогрессивного лагеря, особенно для молодого поколения, – вспоминает Елена Николаевна Водовозова. – Женщины перестали затягиваться в корсеты, одевали (так в оригинале, простите! – Д. С.

) простое черное платье без украшений, с узкими белыми воротничками и рукавчиками, стригли волосы, – одним словом, делали все, чтобы только не походить на кисейных барышень». Протестное самосознание со временем наполняется позитивным содержанием, и с конца 1880‐х годов в русском языке уже получает прочные права гражданства феминитив интеллигентка.

Историческая генеалогия интеллигенток везде примерно схожа: первоначально большинство их выходит из образованных семей дворянства и «среднего класса» – в России разночинки, поповны; женское образование – часть семейной традиции, и вне этих кругов возможности для социальной мобильности через образование для женщин практически отсутствуют. Все в большей степени независимое общественное положение женщин становится результатом реализации индивидуальных жизненных устремлений. С 1860‐х годов создаются и структурные предпосылки для «феминизации» интеллигенции в рамках общественных инициатив. Одной из первых в Европе создается параллельная сеть высших учебных заведений для российских женщин: Реальные женские курсы в Берлине, курсы Герье (Высшие женские) в Москве (1872) и Бестужевские в Петербурге (1878). В Польше на рубеже XIX–XX веков знаменит самоорганизованный «Летучий университет» (Uniwersytet Latający) в Варшаве (1885), прозванный «Бабским». Лучшие польские ученые читали подпольные лекции сотням молодых людей из русифицированных гимназий, но прежде всего контингент происходил из женских кружков самообразования.