Знак Десяти

Я задыхалась. Воспользовавшись перерывом на ужин, я немного приоткрыла окно.

Воздух ворвался с ревом, как будто осердившись на всех. Я глубоко вздохнула. Наполнилась соленым воздухом и здоровьем. Я родилась в Портсмуте больше сорока лет назад. Девочкой я строила песчаные замки на пляже и хохотала как сумасшедшая. Позже я научилась смеяться прилично, даже в театрах, где женщины выставляют себя напоказ. А потом я наконец-то поняла, что главное – это не смех, а ощущение счастья: это такое особое состояние, которого, как говорят, мы можем достичь, если приложим усилия. И больше я никогда не хохотала как сумасшедшая. Теперь, в мои сорок с хвостиком, я только мечтаю стать счастливой.

Но порой я спрашиваю себя, верен ли этот путь.

А вдруг не существует никакого способа стать счастливой?

Вдруг существует только безумный хохот?

Премудрая речь сэра Оуэна вывела меня из задумчивости.

– Джентльмены… – Он поигрывал бокалом вина в руке. – Не знаю, что и сказать. Скорее я был бы готов поверить, что мисс Мак-Кари действовала как сомнамбулы, способные выполнять несложные задачи… Мы наблюдаем нечто подобное даже при истерии… Но – осознанно? Ради наслаждения? Наслаждение – это то, что я ощущаю от хорошей еды, от хорошего вина, правильно? – Квикеринг и Понсонби, точно две марионетки, растянули рты в улыбке. – И такое наслаждение создается… неким театром, более действенным, нежели ментальный театр? Театром некоей секты? А откуда вам известно о существовании Десяти?

– Сэр Оуэн, я знал о них еще до переезда в Портсмут, – ответил мистер Икс.

– Но откуда такая уверенность? Это ведь были только сны…

– Знак.

– Прошу прощения?

По просьбе моего пациента Кэрролл не замедлил предъявить набросок, который рисовал для меня. Он водрузил его на столик рядом с часами. Сэр Оуэн и Квикеринг склонились над картинкой.

– Что это значит? – спросил сэр Оуэн.

– Всё, – ответил мой пациент.

На лице прославленного психиатра отобразилась злость.

– Сэр, иногда у меня складывается впечатление, что вся эта история – шутка… Не могли бы вы объясниться?

– Мог бы. Но сейчас это почти не имеет смысла. Смысл имеет ваше мнение, господа. – И на этой фразе мистер Икс нас покинул, его невидящие глаза уставились на закорючку.

3

Прежде чем заговорить, Квикеринг еще раз прикусил сигару.

– Ну что же. – Его гулкий бас раскатился по комнате. В течение всей своей речи Квикеринг не сводил глаз с мистера Икс. – Что мы имеем? Если я не ошибаюсь, вы, сэр, выслушав сны преподобного Доджсона в пансионе для душевнобольных, перебрались в другое место… и здесь, по вашим собственным словам, вы, в сообщничестве со своей медсестрой, убили человека.

Дойл и Джимми пытались возразить, но зычный бас одержал над ними легкую издевательскую победу:

– Уж позвольте, я договорю! Вы убили этого человека, кем бы он ни был, и теперь сами в этом сознаетесь… Остальное – это лишь ваши слова и слова вашей медсестры, женщины, которой впоследствии захотелось убить вас, она даже испытала при этом наслаждение, в чем опять-таки сама и призналась. Помимо этого, у нас есть заляпанный кровью кончик ножа для бумаг и… кролик под колесом кеба? Я ничего не забыл? Не подскажете?

– Мистер Игрек, известный также как Генри Марвел, пытался убить мистера Икс и мисс Мак-Кари, – серьезно подсказал Дойл. – Они только защищались. Вот что нам известно.

– Ах да, чуть не забыл: и врач общей специализации, который почитал себя покойным – а возможно, он и действительно скончался, от голода, раз уж вы недавно открыли консультацию в таком месте, где хватает и более опытных докторов.

Дойл расправил плечи:

– Ну вот что, сэр…

Но Квикеринг снова заерзал: на сей раз он как будто занял оборону, вжавшись в стул и скрестив ноги. Весь его вид демонстрировал презрение к Дойлу.

– Не знаю, сэр Оуэн, быть может, что-то еще осталось на дне чернильницы?

– Что ж, я тоже нахожу рассказанную нам историю немного чрезмерной, правильно?

Верите вы или нет, но мягкий голосок сэра Оуэна, хладнокровно рассуждающего в роли эксперта, внушал мне куда больше отвращения, чем прямые выпады ментального драматурга. Я не была знакома с Альфредом Квикерингом, но вполне допускала, что это гений, способный прозревать скрытые истины в своих спектаклях – а так, разумеется, и было, раз он сотрудничает с сэром Оуэном, – но в общении с себе подобными он вел себя мерзко. Мне не составило труда представить Квикеринга в роли одного из зрителей «Джека и фасолинки», который улюлюкает, заставляя огра крепче стягивать узлы на привязанной к стулу девушке. И все-таки именно это качество, эта грубость, явленная в каждом жесте, давала мне понять, каков он на самом деле, этот Квикеринг. По крайней мере, он не притворялся.

Совсем иное дело сэр Оуэн.

Меня прямо-таки трясло от его по-змеиному вкрадчивой манеры. «Ты дурак, а ты дурочка, и я теряю время, выслушивая вас обоих» – вот что он сообщал нам таким тоном, на который никто не имел права оскорбиться и который при этом даже звучал наукообразно.

Дойл снова вмешался, но на сей раз не так энергично: