Знак Десяти

Лампы на потолочных балках освещали этот упорядоченный хаос. Работа была поделена между двумя группами мужчин: одни соединяли между собой панели из папье-маше, выкрашенные в черный цвет; высота конструкций слегка превышала средний человеческий рост. Панели собирали в ряды. Вторая группа мужчин прибивала основания к полу, обеспечивая неподвижность конструкции. В итоге получалось прямоугольное строение, уходящее в глубину подвала.

Внешние границы уже были установлены. Теперь из тех же панелей внутри прокладывали лабиринт, по которому вергилий проведет пациента. Я понимала, что этот извилистый путь должен символизировать внутренний мир души, который и станет объектом исследования.

Когда все эти работы будут завершены и декорации погрузятся во тьму, гораздо легче будет принять мысль, что мы находимся в глубинах человеческого рассудка, а не в грязном смердящем подвале: точно так же, когда мы возвращаемся в места, где прошло наше детство, мы видим не просто деревья, траву и скалы – мы припоминаем собственные обстоятельства, которые таятся в нашей памяти и связаны с этими элементами пейзажа. Такому эффекту будет способствовать использование приглушенных ламп с крышками, которые не дают свету расползаться вширь, цветных стекол, музыки и звуков различной природы, а также появление актеров в масках или без одежды, декламирующих свой текст или безмолвных, – все это будет происходить по сценарию ментального драматурга, ни на шаг не отходящего от инструкций режиссера-психиатра. Таким образом, подчиняясь замыслу театрального постановщика, картина тревожных эмоций пациента должна лечь фреской на стены, созданные из крашеных панелей, светильников и картин-обманок, и в результате дать возможность исследовать пациента и даже излечить его.

Стоя на верхней площадке, я удостоверилась, что обе интересующие меня персоны находятся здесь. Мэри Брэддок располагалась в самой глубине сцены и, вероятно, служила сэру Оуэну живым ориентиром для проверки перспективы: психиатр, стоявший на переднем плане рядом с Понсонби, подавал ей лаконичные команды, примерно такие: «Смотрите на меня», «А теперь в профиль», – а Брэддок, ощутимо нервничая, пыталась им следовать.

А в боковом проходе я заметила Салливана. Он выглядел еще более потрепанным, чем всегда, взирал на происходящее с изумлением, которое при виде меня сменилось взглядом умудренного театрала. При этом Салливан еще и улыбался мне и подмигивал, отправляя недвусмысленное послание: «Ну что, вы нашли ту карту? Что вы теперь обо мне скажете?»

Это был тот самый вопрос, на который я хотела получить ответ.

Но хотя Салливан и являлся идеальным кандидатом для начала расследования, мне показалось, что посреди этих ПОМ-ПОМ, ПЛАМ-ПЛАМ и всех прочих замечательных звуков, которые мужчины производят, как только им попадается необходимый инструмент, разговаривать будет непросто. А увести его в другое местечко – выходка для леди немыслимая. Оставалось только ждать, пока кто-нибудь из двоих не освободится. Я спустилась и сделала вид, что тоже чем-то занята.

Время шло. Салливан стоял перед высоким зеркалом и осматривал себя с головы до ног. Клары Драме нигде было не видно. Я надеялась, что, если девочка осталась на пляже, к ней не прицепится сами понимаете кто, но проследить за этим, как вы догадываетесь, не могла.

По счастью, ожидание длилось не очень долго: через несколько минут сэр Оуэн сделал Брэддок знак возвращаться, а Салливану велел занять ее место. Действия актера незамедлительно были раскритикованы режиссером.

Как ни странно, Салливан, предполагаемый человек театра, двигался крайне неестественно: он желал играть, вживаться в роль, и это выводило из себя сэра Оуэна.

– Но нет, сэр, не так!.. Делайте, как делала медсестра! Смотрите на меня! Нет, ходить не нужно!

– Я не говорю, что он рассеян, но все же он недостаточно сосредоточен, – вставил Понсонби.

– Да он непроходимо туп! Джеральд, ты говорил, что этот господин участвовал в ментальном театре, правильно?

– Он участвовал, доктор, участвовал – может быть, немного, может быть, не в полной мере, но участвовал…

Голос Салливана донесся до меня через весь подвал, прорвавшись через стук молотков:

– Да я участвовал, участвовал. Просто у меня другая манера…

– Другая манера? – Казалось, что недоверие и самомнение сэра Оуэна поднимаются на вершину его гнева с одинаковой скоростью, но с разных сторон. – Вы намерены читать мне лекцию, милейший? У нас ведь вообще не театр, сэр! Здесь ставится эксперимент, правильно?

На мой взгляд, Салливан был притворщик – по крайней мере, в своей работе. Я не имела понятия, откуда его вытащил Понсонби, но опытом ментального театра он явно не обладал. А по выражению его лица за секунду до того, как он заметил на лестнице меня, я бы сказала, что он вообще никогда не ступал на деревянную сцену.

Да, возможно, он и симпатичный (и даже привлекательный) мужчина, но все-таки он не больше чем изумитель.

Если не что-то еще, куда более страшное.