"Выхожу в школе на большую перемену, а папа с мамой сидят у директора, на них лица нет. Оказывается, меня из комсомола исключают за антисоветскую агитацию... А когда привезли меня с родителями на Лубянку, мне стало интересно. Допрос шел целый день. Маму в основном допрашивали. По их инструкции они несовершеннолетних не могли допрашивать без родителей. Они спрашивали, откуда у меня это Обращение, а я им не ответила. Это было не страшно, а интересно..."
"Мне возражают, что у государства есть права и очень мало ограничений, а у нас одни обязанности. Но это прежде всего неконституционная точка зрения! Если так, то бессмысленны и конституция, и сами преследования - все бессмысленно. Мне говорят: "Так оно и есть, вы что, не видите?" — "Почему при этом я должен сидеть молча?" Я думаю, что если бы такие демонстрации происходили в 1920-1930-х годах, если бы они тогда составляли фон московской жизни, то Сталину просто не удалось бы захватить ту власть, которую он получил. Мы должны быть все-таки готовы к тому, чтобы встретить будущее и не дать им повторить прошлое".
"До середины ноября я еще всхлипывала и пыталась каким-то образом предотвратить опасность...Но когда люди переставали думать о страхах, идея демонстрации становилась очень обольстительной. Даже у такого осторожного человека, как я, когда поняла, что предотвратить это невозможно, в ушах засвистел воздух свободы, бесшабашность какая-то появилась. Стало не нужно зажимать себя. От ощущения холодка опасности и свободы кружило голову".
"Я появился 5 декабря на площади, хотя сам листовок не видел, Якобы что-то в связи с Синявским и Даниэлем. Кто такой Даниэль, я понятия не имел. А Синявский что-то про футбол говорил, вроде бы комментатор такой.... По нашему делу шли... шестеро, за этого Синявского и за этого Даниэля, которого я не знал...А теперь... написали, что я под воздействием Синявского и Даниэля стал антисоветчиком. Как будто они меня нашли где-то и обработали.
А я их так ни разу в жизни не видел, кроме Сани Даниэля".