Золото Джавад-хана

На пороге рабочего кабинета возникла горничная девушка, которую, кажется, звали Полина. Или, может быть, Пелагея. Служила она у Салтыковых не так давно, поэтому Михаил Евграфович не дал себе труда запомнить ее имя.

— Барыня Елизавета Аполлоновна велели доложить, что пришел граф Лорис-Меликов.

— Передай, что сейчас же буду.

— Но барыня Елизавета Аполлоновна велели…

— Пошла вон… и дверь закрой!

По совести говоря, Михаил Евграфович был грубоват с прислугой. В особенности, когда сочинял что-то новое или же редактировал рукопись, а также во время мучительных приступов ревматизма.

То есть практически постоянно.

«…Ежели возможность убежать еще не исчезла, он скажет: улепетывай скорее! Если же время ушло, он предостережет: не бегай, ибо тебя уж заметили, и, следовательно, бегство может только без пользы опакостить тебя! И, наконец, ежели и за всеми предосторожностями без опакощения обойтись нельзя — он утешит, сказав: ничего! в другой раз мы в подворотню шмыгнем!

Таковы друзья… конечно, ежели они не шпионы».

— Однако, сударь мой, это вовсе уже неприлично!

Госпожа Салтыкова, заявившаяся в кабинет почти сразу же вслед за горничной, выглядела не на шутку сердитой. При этом, однако, она была вынуждена произносить свои упреки так, чтобы голос ее по случайности не достиг ушей гостя:

— Его сиятельство только что в Петербурге… и к тому же ты сам его пригласил!

— Сейчас, душа моя, иду… иду… — Михаил Евграфович отложил перо и с удовольствием потянулся. — А ты ступай-ка, займи пока чем-нибудь графа.

Свою будущую жену Михаил Салтыков впервые повстречал в доме вятского вице-губернатора, когда ей было всего двенадцать. А затем еще несколько лет дожидался, когда невеста повзрослеет, чтобы предложить ей руку и сердце.

Несомненно, это был брак по любви. Они обручились — несмотря даже на то, что мать Михаила Евграфовича не давала согласия на брак, полагая женитьбу сына на юной и смазливой бесприданнице всего лишь блажью. Однако по прошествии определенного времени отношения между супругами уже значительно отдалились от романтического идеала.

В свои сорок Елизавета Аполлоновна — или Бетси, как ее называли в семье — по-прежнему обладала привлекательной наружностью и отменным изяществом движений. Но, с другой стороны, она оставалась настолько непосредственной и на словах, и в поступках, что многие почитали это за глупость и взбалмошность. Сознавая свою красоту и обаяние, она никак не желала стареть, превратив это нежелание едва ли не в единственный смысл всей своей жизни. Так, например, между близкими родственниками поговаривали, будто спать она ложится только на спине, чтобы не было на щеках морщин, и что моет волосы дикой рябиной, чтобы не седеть. Ела госпожа Салтыкова только молодое мясо, то есть цыплят, телят, барашков, и даже ухитрилась как-то раз зайти в рыбную лавку и попросить там продать ей несколько рыбок, но обязательно молодых, на что ей продавец ответил: «Мы рыбам, сударыня, годов не считаем».

«У жены моей идеалы не весьма требовательные, — написал как-то Михаил Евграфович. — Часть дня (большую) в магазине просидеть, потом домой с гостями прийти и чтоб дома в одной комнате много-много изюма, в другой много-много винных ягод, в третьей — много-много конфет, а в четвертой — чай и кофе. И она ходит по комнатам, и всех потчует, а по временам заходит в будуар и переодевается…»

Разного рода оскорбительные слова не выходили из обихода домашнего обращения Салтыкова с женой. Что, впрочем, не мешало Михаилу Евграфовичу баловать ее и потакать всем ее прихотям, в особенности после рождения поздних и долгожданных детей — сына Кости и дочери, названной Елизаветой в честь матери. Между прочим, когда маленький Костя появился на свет, счастливый отец с иронией написал своему приятелю, поэту Николаю Некрасову: «Родился сын Константин, который, очевидно, будет публицистом, ибо ревет самым наглым образом».

Сама же Елизавета Аполлоновна в доверительных разговорах с подругами называла мужа исключительно неудачником и мерзавцем, поломавшим ей жизнь, а в кабинет к нему последние несколько лет заходила только для того, чтобы попросить денег.

Однако при этом и сам Михаил Евграфович, и его супруга, по мере возможности, соблюдали необходимую видимость светских приличий. Тем более что, постоянно раздражаясь каждым шагом и словом жены, господин Салтыков в то же время не мог прожить без Елизаветы Аполлоновны даже двух-трех дней, не начав испытывать грызущую по ней тоску.

…Когда хозяйка вернулась в гостиную, навстречу ей поднялся не молодой, но вполне моложавый красавец с густыми, немного тронутыми сединой бакенбардами и с чертами лица, которые, вне всякого сомнения, указывали на благородное восточное происхождение. Фуражку с перчатками, шинель и парадную саблю он оставил в прихожей, так что теперь вполне можно было в подробностях разглядеть его генеральский мундир с эполетами, золотым аксельбантом и множеством орденов.

— Михаил Евграфович просит великодушно простить его… он тотчас же будет.