Зона ужаса (сборник)

Сказал – и, отвернувшись, потопал дальше, прихрамывая на левую ногу, из которой вытащили полгода тому назад пулю. Янка вытаскивала, она у меня курсы медсестер закончила еще до Войны. Работала раскаленным на углях лезвием кухонного ножа, а я, Василич и Максим держали. Ранение было делом губерских: поймали его тогда на рейде, но Штырь сумел каким-то чудом отбиться и добрался, истекая кровью, до лагеря. Максиму несколько месяцев спустя повезло меньше.

Тэк-с, тэк-с, Миша. С женщин и детей… Только детишек у нас пока нет. Пока нет.

Я нагнал Штыря у самого периметра, на краю нашей, относительно безопасной, зоны. Относительно потому, что губерские время от времени устраивали собственные рейды. Правда, в отличие от моего отряда, искали не провиант в развалинах, а выживших.

Штырь сидел на корточках, на ближней стороне оврага, опираясь тощей, похожей на паучью лапу рукой о топор, и смотрел вдаль. Не в ту умозрительную «даль», с которой он порой разговаривал, бурча что-то под нос, когда впадал в это свое полубредовое состояние и начинал пускать слюни, а туда, куда тянулась от положенной над провалом переправы полоса асфальта. Когда-то здесь, по обе стороны от дороги, рос густой заповедный лес, но Война превратила эти края в серую от пыли и пепла равнину, огромное кладбище с торчащими, как памятники, зубастыми верхушками обугленных пней. А дорогу, проложенную незадолго до начала Войны, бомбы чудом не зацепили. Нигде по ту сторону переправы, вот ведь как бывает. Ровное полотно рассекало мертвое поле прямой, как линейка, полосой и казалось на этом фоне столь же уместно, как жизнерадостный клоун в раковом корпусе… Ну или как учитель русского языка и литературы в мире, где больше не осталось детей.

– Скажи, – я, пересилив отвращение, тронул костлявое плечо. – Почему там, в школе, ты не сожрал свой гребаный учебник? Понимаю, деликатес еще тот. Но все-таки обложка, страницы… Бумагу ведь делают… делали из дерева. И если можно жрать траву, то… Все-таки лучше бумага, чем…

Штырь посмотрел на меня снизу вверх.

– Не скажу. Тебе, Миша, этого не понять. Пока еще – не понять.

Несколько минут мы сидели молча.

– Курить хочется, – сказал он. – Веришь, до Войны вообще не курил, а уж после тем более. Но как же иногда хочется затянуться.

– Хорошо, – наконец, кивнул я. – Согласен. Пойдем вперед, на ту сторону. Посмотрим на домик Губера поближе.

– Тэк-с, тэк-с! Не думал, что ты решишься, – то ли сухо кашлянул, то ли рассмеялся Штырь. – Что все-таки лучше так, чем ждать, кто первый укусит твою бабу за ляжку, да? Этого ты боишься больше.

– Определенно. – Я промолчал о том, подумать о чем для меня было страшнее всего. О том, что первым, кто укусит, могу оказаться я сам.

–…И потом, может, они там передохли уже давно, а мы все за периметр зайти боимся.

– Боимся зайти потому, что еще сами не дошли до предела, – попытался в тон ему пошутить я. Шутка, впрочем, не удалась – каламбурить я никогда не умел.

– Ой ли?..

Так, развлекая друг друга ничего не значащими репликами, почти как в старые добрые времена (хотя тогда у нас были совершенно иные темы для разговоров – все больше о девчонках и видеоиграх), мы выбрались на трассу и, минуя мост, прямиком потопали в направлении белеющего на горизонте бетона.

– Приятно ощутить под ногами нормальную дорогу, – заметил я, когда за спины нам уплыл изрядно покореженный знак скоростного ограничения, под которым болталась изрешеченная пулями жестянка, предупреждающая о том, что впереди лежат частные владения.

– Дорога жизни, – мрачно сказал Штырь. То есть в голосе у него никогда не наблюдалось особого воодушевления, но эти слова прозвучали как-то особенно хмуро даже для такого существа, как Штырь.

– Не понял. Ты чего?..

– Да так… Видишь? – Он указал рукой на вплавившийся в землю железный остов. – После первых атак народ, кто побойчее, рванули к губерской резиденции. Кто-то искал защиты, кто-то справедливости. И пешком шли, и на машинах, у кого целы остались. Для многих несчастных дорога эта была дорогой жизни, дорогой надежды…

– Да ты поэт.

– Это они поэты. Были.

За первым сожженным авто открылось второе, третье. Издалека их легко было принять за очередные пеньки, но вблизи детали становились узнаваемы. Тэк-с, тэк-с – щелкал хронометр, а в памяти всплывали уже подзабытые названия: «москвич», «Лада Гранта», «Форд Фокус», «копеечка». Несколько десятков обгоревших машин по обе стороны от дороги, некоторые почти целиком утонули под слоем земли и пепла.

– Вот почему так долго губерские нас, пейзан, не трогали. Спасибо мертвым поэтам, этим несчастным дебилам, таким, как твой дурачок-приятель Максим. Мясо само шло к ним в руки.

– Как и мы теперь, – я содрогнулся.

Дорога жизни? Дорога смерти… Дорога в никуда, из одного ада в другой.