Зоркое око

Томительно и радостно пахли вечерние деревья.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Эта история длинная, как Син-Бин-У возненавидел японцев. У Син-Бин-У была жена из фамилии Е, крепкая манза21, в манзе крашеный теплый кан22 и за манзой желтые поля гаоляна и чумизы23.

А в один день, когда гуси улетели на юг, все исчезло.

Только щека оказалась проколота штыком.

Син-Бин-У читал Ши-цзинь24, плел цыновки в город, но бросил Ши-цзинь в колодец, забыл цыновки и ушел с русскими по дороге Хуан-ци-цзе25.

Син-Бин-У отдыхал на песке, у моря. Снизу тепло, сверху тепло, словно сквозь тело прожигает и калит песок солнце.

Ноги плещутся в море и когда теплая, как парное молоко, волна лезет под рубаху и штаны, Син-Бин-У задирает ноги и ругается.

– Цхау-неа!.

Син-Бин-У не слушал, что говорит густоусый и высоконосый русский. Син-Бин-У убил трех японцев и пока китайцу ничего не надо, он доволен.

От солнца, от влажного ветра бороды мужиков желтовато-зеленые, спутанные, как болотная тина, и пахнут мужики скотом и травами.

21 Хижина.

22 Деревянные нары, заменяющие кровать.

23 Гаолян – род китайского проса, употребляемого в пищу. Чумиза – фасоль.

24 Книга стихов, чтение которой указывает на хорошую грамотность.

25 Дорога Красного Знамени, восстаний.

У телег пулеметы со щитами, похожими на зеленые тарелки; пулеметные ленты, винтовки.

На телеге с низким передком, прикрытый рваным брезентом, метался раненый. Авдотья Сещенкова поила его из деревянной чашки и уговаривала:

– А ты не стони, пройдет!

Потная толпа плотно набилась между телег. И телеги, казалось, тоже вспотели, стиснутые бушующим человечьим мясом. Выросшие из бород мутно-красными полосками губы блестели на солнце слюной.

– О-о-о-у-у-у!.

Вершинин с болью во всем теле, точно его подкидывал на штыки этот бессловный рев, оглушая себя нутряным криком, орал:

– Не давай землю японсу-у!.. Все отымем! Не давай!..

И никак не мог закрыть глотку. Все ему казалось мало.

Иные слова не приходили:

– Не да-ва-й!..

Толпа тянула за ним:

– А-а-а!.

И вот, на мгновенье, стихла. Вздохнула.

Ветер отнес кислый запах пота.

Партизаны митинговали.

Лицо Васьки Окорока рыжее, как подсолнечник, буйно металось в толпе и потрескавшиеся от жары губы шептали:

– На-ароду-то… Народу-то, милены товарищи!..

Высокий, мясистый, похожий на вздыбленную лошадь, Никита Вершинин орал с пня:

– Главна: не давай-й!. Придет суда скора армия… советска, а ты не давай… старик!.

Как рыба, попавшая в невод, туго бросается в мотню, так кинулись все на одно слово:

– Не-е-да-а-авай!!.

И казалось, вот-вот обрушится слово, переломится и появится что-то непонятное, злобное, как тайфун.

В это время корявый мужичонко в шелковой малиновой рубахе, прижимая руки к животу, пронзительным голоском подтвердил:

– А верю, ведь, верна!..

– Потому за нас Питер… ници… пал!. и все чужие земли! Бояться нечего… Японец – что, японец – легок…

Кисея!.

– Верна, парень, верна! – визжал мужичонко.

Густая потная тысячная толпа топтала его визг:

– Верна-а…

– Не да-а-ай!.

– На-а!.

– О-о-о-у-у-у!!.

– О-о!!!

II

После митинга Никита Вершинин выпил ковш самогонки и пошел к морю. Он сел на камень подле китайца, сказал:

– Подбери ноги, штаны измочишь. Пошто на митингу не шел, Сенька?

– Нисиво, – проговорил китаец, – мне ни нада… Мне так зынаю – зынаю псе… шанго.

– Ноги-то подбери!

– Нисиво. Солнышко тепылу еси. Нисиво – а!.

Вершинин насупился и строго, глядя куда-то подле китайца, с расстановкой сказал:

– Беспорядку много. Народу сколь тратится, а все в туман… У меня, Сенька, душа пищит, как котенка на морозе бросили… да-а… Мост вот взорвем, строить придется.

Вершинин подобрал живот, так что ребра натянулись под рубахой, как ивняк под засохшим илом и, наклонившись к китайцу, с потемневшим лицом выпытывающе спросил:

– А ты… как думашь. А?.. Пошто эта, а?..

Син-Бин-У, торопливо натягивая петли на деревянные пуговицы кофты, оробело отполз.

– Ни зынаю, Кита. Гори-гори!.. Ни зынаю!..

Вершинин, склонившись над отползающим китайцем, глубоко оседая в песке тяжелыми сапогами, как у идола, тоскливо и не надеясь на ответ, спрашивал:

– Зря, что ль, молчишь-то?.. Ну?..

Китайцу показалось, что вставать никак нельзя, он залепетал:

– Нисиво!. нисиво ни зынаю!.

Вершинин почувствовал ослабление тела, сел на камень.

– Ну вас к чорту!. Никто не знат, не понимат… Разбудили, побежали, а дале что?.

И осев плотно на камне, как леший, устало сказал подходившему Окороку:

– Не то народ умом оскудел, не то я…

– Чего? – спросил тот.

– На смерть лезет народ.

– Куда?

– Броневик-то брать. Миру побьют много. И то в смерть, как снег в полынью, несет людей.

Окорок, свистнув, оттопырил нижнюю губу.

– Жалко тебе?

Подошел Знобов; под мышкой у него была прижата шапка с бумагами.

– Подписать приказы!

Вершинин густо начертал на бумаге букву В, а подле нее длинную жирную черту.

– Ране то пыхтел-потел, еле-еле фамилию напишешь, спасибо, догать взяла, поставил одну букву с палкой и ладно… знают.

Окорок повторил:

– Жалко тебе?

– Чего? – спросил Знобов.

– Люди мрут.

Знобов сунул бумажки в папку и сказал:

– Пустяковину все мелешь. Чего народу жалеть? Новой вырастет.

Вершинин сипло ответил: