Зоркое око

– Кабы настоящи ключи были. А вдруг, паре, не теми ключьми двери-то открыть надо.

– Зачем идешь?

– Землю жалко. Японец отымет.

Окорок беспутно захохотал:

– Эх, вы, землехранители, ядрена-зелена!

– Чего ржешь? – с тугой злостью проговорил Вершинин: – кому море, а кому земля. Земля-то, парень, тверже. Я

сам рыбацкого роду…

– Ну, пророк!

– Рыбалку брошу теперь.

– Пошто?

– Зря я мучился, чтоб опять в море итти. Пахотой займусь. Город-от только омманыват, пузырь мыльнай, в карман не сунешь.

Знобов вспомнил город, председателя ревкома, яркие пятна на пристани – людей, трамвай, дома, – и сказал с неудовольствием:

– Земли твоей нам не надо. Мы, тюря, по всем планетам землю отымем и трудящимся массам – расписывайся!.

Окорок растянулся на песке рядом с китайцем и, взрывая ногами песок, сказал:

– Японскова микаду колды расстреливать будут, вот завизжит курва. Патеха-а!. Не ждет поди, а, Сенька? Как ты думашь, Егорыч?

– Им виднее, – нехотя ответил Вершинин.

Над песками – берега-скалы, дальше горы. Дуб. Лиственница.

Высоко на скале человечек, в желтом – как кусочек смолы на стволе сосны – часовой.

Вершинин, грузно ступая, пошел между телегами.

Син-Бин-У сказал:

– Серысе похудел-похудел немынога… а?

– Пройдет, – успокоил Окорок, закуривая папироску.

Син-Бин-У согласился:

– Нисиво.

III

Корявый мужичонко в малиновой рубахе поймал

Вершинина за полу пиджака и, отходя в сторону, таинственно зашептал:

– Я тебя понимаю. Ты полагашь, я балда-балдой. Ты им вбей в голову, поверют и пойдут!. Само главно в человека поверить… А интернасынал-то?

Он подмигнул и еще тихо сказал:

– Я ведь знаю – там ничего нету. За таким мудреным словом никогда доброго не найдешь. Слово должно быть простое, скажем – пашня… Хорошее слово.

– Надоели мне хорошие слова.

– Брешешь. Только говорил, и говорить будешь. Ты вбей им в голову. А потом лишнее спрятать можно… Это завсегда так делается. Ведь которому человеку агромаднейшая мера надобна, такое племя… Он тебе вершком, стерва, мерить не хочет, а верста. И пусь, пусь, мерят…

Ты-то свою меру знашь… Хе-хе-хе!.

Мужичонко по-свойски хлопнул Вершинина в плечо.

Тело у Вершинина сжималось и горело. Лег под телегу, пробовал уснуть и не мог.

Вскочил, туго перетянул живот ремнем, умылся из чугунного рукомойника согревшейся водой и пошел сбирать молодых парней.

– На ученье, айда. Жива-а!.

Парни с зыбкими и неясными, как студень, лицами, сбирались послушно.

Вершинин выстроил их в линию и скомандовал:

– Смирна-а!.

И от крика этого почувствовал себя солдатом и подвластным машинкам, похожим на людей.

– Равнение на-право-о…

Вершинин до позднего вечера гонял парней.

Парни потели, злобно проделывая упражнения, посматривая на солнце.

– Полу-оборот на-алева-а!.. Смотри. К японцу пойдем!

Один из парней жалостно улыбнулся.

– Чего ты?

Парень, моргая выцветшими от морской соли ресницами, сказал робко:

– Где к японсу? Свово-б не упустить. У японса-то, бают, мо-оря… А вода их горячая, хрисьянину пить нельзя.

– Таки же люди, колдобоина?

– А пошто они желты? С воды горячей, бают?

Парни захохотали.

Вершинин прошел по строю и строго скомандовал:

– Рота-а, пли-и!..

Парни щелкнули затворами.

Лежавший под телегой мужик поднял голову и сказал:

– Учит. Обстоятельный мужик. Вершинин-то…

Другой ответил ему полусонно:

– Камень, скаля… Бальшим камиссаром будет.

– Он-то? Обязатильна.

IV

Через три дня в плетеной из тростника траншпанке примчался матрос из города.

Лицо у него горело, одна щека была покрыта ссадиной и на груди болтался красный бант.

– В городе, – кричал матрос с траншпанки, – восстанье, товарищи… Броневик приказано капитану Незеласову туда пригнать на усмиренье. Мы его вам вручим. Кройте… А я милицию организую…

И матрос уехал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

На широких плетеных из гаоляна циновках лежали кучи камбалы, похожей на мокрые веревки угрей; толстые пласты наваги, сазана и зубатки. На чешуе рыб отражалось небо, камни домов, а плавники хранили еще нежные цвета моря – сапфирно-золотистые, ярко-желтые и густо-оранжевые.

Китайцы безучастно, как на землю, глядели на груды мяса и пронзительно, точно рожая, кричали:

– Тре-епенга-а!. Капитана руска. Кра-аба!. Трепанга-а!.. Покупайло еси!.. А-а?.

Пентефлий Знобов, избрызганный желтой грязью, пахнущий илом, сидел в лодке у ступенек набережной и говорил с неудовольствием:

– Орет китай, а всего только рыбу предлагат.

– Предлагай, парень, ты.

– Наше дело рушить все. Да. Рушь да рушь, надоело.

Когда строить-то будем? Эх, кабы японца грамотного мне найти?

Матрос спустил ноги к воде, играя подошвами у бороды волны, спросил:

– На што тебе японца?

У матроса была круглая, гладкая, как яйцо, голова и торчащие грязные уши. Весь он плескался, как море у лодки: рубаха, широчайшие штаны, гибкие рукава, плескалось и плыло.

– Веселый человек, – подумал Знобов. – Японца я могу.

Найду. Японца здесь много…

Знобов вышел из лодки, наклонился к матросу и, глядя поверх плеча на пеструю, как одеяло из лоскутьев, толпу, на звенящие вагоны трамваев и бесстрастные голубовато-желтые короткие кофты – курмы китайцев, сказал шопотом: