Зоркое око

У Пеклеванова была впалая грудь, и он говорил слабым голосом:

– Как же, думаем… Меры принимаем.

Знобову вдруг стало его жалко.

«Хороший ты человек, а начальник… того», – подумал он и ему захотелось увидеть начальником здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.

На столе – большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные кусочки колбасы. Поодаль на синем блюдечке – две картошки и подле блюдечка кожурка с колбасы.

«Птичья еда», – подумал с неудовольствием Знобов.

Пеклеванов потирал плечом небритую щеку – снизу вверх.

– В назначенный час восстанья на трамваях со всех концов города появляются восставшие рабочие и присоединившиеся к ним солдаты. Перерезают телеграфные провода и захватывают учреждения.

Пеклеванов говорил, точно читая телеграмму, и Знобову было радостно. Он потряс усами и заторопил:

– Ну-у?.

– Все остальное сделает ревком. В дальнейшем он будет руководить операциями.

Знобов пустил на стол томящиеся силой руки и сказал:

– Все?

– Пока, да.

– А мало этого, товарищ!

Пальцы Пеклеванова побежали среди пуговиц пиджака и веснущатое лицо покрылось пятнами. Он словно обиделся.

Знобов бормотал:

– Мужиков-то тоже так бросить нельзя. Надо позвать.

Выходит, мы в сопках-то зря сидели, как кура на испорченных яйцах. Нас, товарищ, многа… тысчи…

– Японцев сорок.

– Это верна, как вшей могут сдавить. А только пойдет.

– Кто?

– Мир. Мужик хочет.

– Эс-эровщины в вас много, товарищ Знобов. Землей от вас несет.

– А от вас колбасой.

Пеклеванов захохотал каким-то пестрым смехом.

– Водкой поподчую, хотите? – предложил он. – Только долго не сидите и правительство не ругайте. Следят!

– Мы втихомолку – ответил Знобов.

Выпив стакан водки, Знобов вспотел и, вытирая лицо полотенцем, сказал, хмельно икая:

– Ты, парень, не сердись – прохлаждайся, а сначалу не понравился ты мне, что хошь.

– Прошло?

– Теперь ничего. Мы, брат, мост взорвем, а потом броневик там такой есть.

– Где?

Знобов распустил руки:

– По линии… ходит. Четырнадцать там, и еще цифры.

Зовут. Народу много погубил. Может, мильон народу срезал. Так мы ево… тово…

– В воду?

– Зачем в воду. Мы по справедливости. Добро казенное, мы так возьмем.

– На нем орудия.

– Опять ничего не значит. Постольку, поскольку выходит и на какого чорта…

Знобов вяло качнул головой:

– Водка у тебя крепкая. Тело у меня, как земля – не слухат человечьего говору. Свое прет!

Он поднял ногу на порог, сказал:

– Прощай. Предыдущий ты человек, ей-Богу.

Пеклеванов отрезал кусочек колбасы, выпил водки и, глядя на засиженную мухами стену, сказал:

– Да-а… предыдущий…

Он весело ухмыльнулся, достал лист бумаги и, сильно скрипя пером, стал писать проект инструкции восставшим военным частям.

III

На улице Знобов увидел у палисадника японского солдата в фуражке с красным околышем и в желтых гетрах.

Солдат нес длинную эмалированную миску. У японца был жесткий маленький рот и редкие, как стрекозьи крылышки, усики.

– Обожди-ка! – сказал Знобов, взяв его за рукав.

Японец резко отдернул руку и строго спросил:

– Ню?

Знобов скривил лицо и передразнил:

– Хрю! Чушка ты, едрена вошь! К тебе с добром, а ты с хрю-ю. В Бога веруешь?

Японец призакрыл глаза и из-под загнутых, как углы крыш пагоды, ресниц, оглядел поперек Знобова – от плеча к плечу, потом оглядел сапоги и, заметив на них засохшую желтую грязь, сморщил рот и хрипло сказал:

– Русика сюволочь! Ню?..

И, прижимая к ребрам миску, неторопливо отошел.

Знобов поглядел ему вслед на задорно блестевшие бляшки пояса и сказал с сожалением:

– Дурак ты, я тебе скажу!

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Казак изнеможенно ответил:

– Так точно… с документами…

Мужик стоял, откинув туловище, и похожая на рыжий платок борода плотно прижималась к груди.

Казак, подавая конверт, сказал:

– За голяшками нашли!

Молодой крупноглазый комендант станции, обессиленно опираясь на низкий столик, стал допрашивать партизана.

– Ты… какой банды… Вершининской?

Капитан Незеласов, вдавливая раздражение, гладил ладонями грязно пахнущую, как солдатская портянка, скамью комендантской и зябко вздрагивал. Ему хотелось уйти, но постукивавший в соседней комнате аппарат телеграфа не пускал:

– «Может… приказ… может…»

Комендант, передвигая тускло блестевшие четырехугольники бумажек, изнуренным голосом спросил:

– Какое количество… Что?.. Где?..

Со стен, когда стучали входной дверью, откалывалась штукатурка. Незеласову казалось, что комендант притворяется спокойным.

«Угодить хочет… бронепоезд… дескать, наши…»

А у самого внутри такая боль, какая бывает, когда медведь проглатывает ледяшку с вмороженной спиралью китового уса. Ледяшка тает, пружина распрямляется, рвет внутренности – сначала одну кишку, потом другую…

Мужик говорил закоснелым смертным говором и только при словах:

– Город-то, бают, узяли наши.

Строго огляделся, но, опять обволоклый тоской, спрятал глаза.

Румяное женское лицо показалось в окошечке:

– Господин комендант, из города не отвечают.

Комендант сказал:

– Говорят, не расстреливают – палками…

– Что? – спросило румяное лицо.

– Работайте, вам-то что! Вы слышали, капитан?

– Может… все может… Но, ведь, я думаю…

– Как?

– Партизаны перерезали провода. Да, перерезали, только…