Зоркое око

– Японца надо особенного, не здешнего. Прокламацию пустить чтоб. Напечатать и расклеить по городу. Получай.

Можно по войскам ихним.

Он представил себе желтый листик бумаги, упечатанный непонятными знаками, и ласково улыбнулся:

– Они поймут. Мы, парень, одного американца до слезы проняли. Прямо чисто бак лопнул… плачет!.

– Может и со страху плакать.

– Не сикельди. Главное разъяснить надо жизнь человеку. Без разъяснения что с его спросишь, олово!

– Трудно такого японца найти.

– Я и то говорю. Не иначе, как только наткнешься.

Матрос привстал на цыпочки и глянул в толпу:

– Ишь, сколь народу. Может и есть здесь хороший японец, а как его найдешь?

Знобов вздохнул:

– Найти трудно. Особенно мне. Совсем людей не вижу.

У меня в голове-то сейчас совсем как в церкви клирос.

Свои войдут, поют, а остальная публика только слушай.

Пелена в глазах.

– Таких теперь много…

– Иначе нельзя. По тропке идешь, в одну точку смотри, а то закружится голова – ухнешь в падь. Суши потом кости!

Опрятно одетые канадцы проходили с громким смехом; молчаливо шли японцы, похожие на вырезанные из брюквы фигурки; пели шпорами серебро-галунные атамановцы.

В гранит устало упиралось море. Влажный, как пена, ветер, пахнущий рыбой, трепал полосы. В бухте, как цветы, тканые на ситце, пестрели серо-лиловые корабли, белоголовые китайские шкуны, лодки рыбаков…

– Бардак, а не Рассея!

Матрос подпрыгнул упруго и рассмеялся:

– Подожди, – мы им холку натрем, белым-то.

– Пошли? – спросил Знобов.

– Айда, посуда!

Они подымались в гору Пекинской улицей.

Из дверей домов пахло жареным мясом, чесноком и маслом.

Два китайца-разносчика, поправляя на плечах кипы материй, туго перетянутых ремнями, глядя на русских, нагло хохотали.

Знобов сказал:

– Хохочут, черти. А у меня в брюхе-то как новый дом строют. Да и ухнул он взял.

Матрос повел телом под скорлупой рубахи и кашлянул:

– Кому как!

Похоже было – огромный приморский город жил своей привычной жизнью.

Но уже томительная тоска поражений наложила язвы на лица людей, на животных, дома и даже на море.

Видно было, как за блестящими стеклами кафе, затянутые во френчи офицеры за маленькими столиками пили торопливо коньяк, точно укалывая себя стаканами. Плечи у них были устало искривлены и часто опускались на глаза тощие, точно задыхающиеся веки.

Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлениями лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Его эвакуировали из Омска по ошибке, вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье это с трупов.

Ели глаза, как раствор мыла, пятна домов, полуразрушенных во время восстаний. Их было совсем немного, но все почему-то говорили: весь город развален снарядами.

И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.

И по-иному, из-за далекой овиди – тонкой и звенящей, как стальная проволока, – задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.

Матрос неторопливо и немного франтовато козырял.

– Не боишься шпиков-то? – спросил он Знобова. –

Убьют.

Знобов думал о японцах и, вычесывая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:

– А нет! У меня другое на сердце-то. Сначалу боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то и не выдают.

Он ухмыльнулся:

– Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.

– И сами тоже хватили.

– Да-а… У вас арестов нету?

– Троих взяли.

– Да-а?.. Иди к нам в сопки.

– Камень, лес. Не люблю… скучно.

– Это верно. Домов из такого камню хороших можно набухать. Прямо – Америка. А валяться без толку, ни жрать, ни под голову. Мужику ничего, а мне тоже, скучно.

Придется нам в город итти.

– Надо.

II

Начальник подпольного революционного комитета, товарищ Пеклеванов, маленький, веснущатый человек, в черепаховых очках, очинял ножичком карандаш. На стеклах очков остро, как лезвие ножичка, играло солнце, будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.

– А вы часто приходите, товарищ Знобов, – сказал

Пеклеванов.

Знобов положил потрескавшуюся от ветра и воды руку на стол и сказал:

– Народ робить хочет.

– Ну?

– А робить не дают. Объяростил народ, меня… гонют.

Мне и то неловко, будто невесту богатую уговариваю.

– Мы вас известим.

– Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей…

– Пройдет.

– Знаем. Кабы не прошло, за што умирать. Мост взорвать хочет.

– Прекрасно.

– Снаряду надо и человека со снарядами тоже. Динамитного человека надо.

– Пошлем.

Помолчали. Пеклеванов сказал:

– Дисциплины в вас нет.

– Промеж себя?

– Нет, внутри.

– Ну-у, такой дисциплины-то теперь ни у кого нету.

Председатель ревкома поцарапал свой зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на лице нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость и толчки ее жгут щеки румяными пятнами.

Матрос протянул ему руку, пожал, будто сок выжимая, и вышел.

Знобов придвинулся поближе и тихо спросил:

– Мужики все насчет восстанья, ка-ак?.. Случай чего –

тыщи три из деревни дадим сюда. Германского бою, стары солдаты. План-то имеется?

Он раздвинул руки, как бы охватывая стол, и устало зашептал:

– А вы на японца-то прокламацию пустите. Чтоб ему сердце-то насквозь прожечь…