Зов ястреба

Трижды она пыталась заговорить о своих чувствах и мыслях с Лери – но он отводил взгляд, что-то сбивчиво говорил о том, что ей только кажется, что сейчас у него непростой период, который им обоим нужно перетерпеть ради того, чтобы всё стало, как раньше, совершенно как раньше… После этого она начинала плакать, а он хотел заняться с ней любовью – и в конце концов Миссе начала догадываться, что именно её страх и слёзы распаляли его и – быть может – без всего этого их связь перестала быть ему интересной.

Вечерами она часто плакала, пытаясь понять, что сделала не так. Ей хотелось на что-то отвлечься, чтобы меньше думать о Лери. Она не хотела подвергать новому риску Рорри, который должен был вот-вот вернуться к службе – ожидая этого, она старалась выкладываться на тренировках. Кроме того – в этих мыслях она едва смела признаться самой себе – Миссе надеялась, что Лери станет прежним, если она отстранится. Может, она слишком навязывалась ему, перекормила его собой. В романах такое происходило сплошь и рядом – зато в недоступных героинь мужчины влюблялись один за другим.

В свободные вечера Миссе хотела сперва собирать, как раньше, дружеские посиделки в Гнезде, но не смогла себя заставить. Она представляла себе, как придётся заставлять себя улыбаться и даже смеяться, быть дружелюбной и доброй, и ей хотелось кричать. Вместо этого она стала ходить в Храмовый квартал – заглядывать в разные храмы, предлагать помощь служителям. Иногда после зажигания сотен свечей или натирания до блеска храмового гонга, храмового пения или молитвы, она начинала чувствовать себя легко и хорошо и почти забывала о том, что теряет Лери.

Да, теряет. Ужасно было впервые подумать об этом так, но Миссе чувствовала, как их общее время утекает от неё, а она понятия не имеет, как его удержать.

Миссе ходила по городу, и ей казалось, что всё вокруг превратилось в слой Души, что весь мир стал большой, пустой и равнодушной Стужей.

Рорри поправился окончательно, ей предстояло вернуться к службе вместе с ним – и именно за день до этого она вдруг поняла, что уже почти два месяца прошло с тех пор, как у неё в последний раз было кровотечение.

Сорта. Охота на орма

Третий месяц 724 г. от начала Стужи

Раньше я думала, что изменённый глаз будет самым отвратительным из того, что предстоит охотнику. Ощущение чего-то инородного в глазнице, связь в голове, от которой невозможно освободиться.

Но именно это инородное стало мне в Стуже единственным другом – а в связи была защита, и за неё я держалась, проваливаясь по колено в снег.

Первое время каждый новый шаг пугал – казалось, вот-вот провалюсь по пояс или наткнусь на острый ледяной шип. Пугали и подвижные, гигантские спины валов, которыми мог ожить лёд под ногой, но я быстро привыкла к тому, что по крайней мере этого бояться не стоит. Как и другие снитиры, валы не могли вечно беречь души в телах, но, в отличие от многих, никогда не отпускали их далеко – так что Стром заметил бы их присутствие раньше меня.

Пути валов известны – это делает их самой предсказуемой добычей.

Но не делает менее опасной.

За валами никогда не ходили парами – нужно было множество охотников и ястребов, чтобы убить даже одного.

Стром не любил охотиться в группах – и, как один из Десяти, мог выбирать. Мы охотились на бьеранов, ревок, эвеньев, даже ормов. Мне кажется, он бы и вурров хотел бы бить, если бы они не ходили почти всегда большими стаями. Мелочёвку, вроде хааров или элемеров – добычу новичка, – мы почти никогда не брали.

К моменту нашей первой охоты на орма мы вместе поймали уже немало снитиров – я видела вблизи ревок и эвеньев, сражалась с бьераном, который, встав на дыбы, был выше меня в два раза. Тогда я заработала первый шрам – он прошёл от левого колена вниз до самой стопы, и стараниями кропарей был тонким – но всё же заметным.

Вечером после той охоты я хотела немного поплакать из-за него – один вечер, и больше никогда – не зло, от боли, а после, вечером, в одиночестве… Но решение не плакать было принято, когда учёба только начиналась, и тело помнило о нём даже лучше меня самой. Мне не удалось выдавить ни слезинки. Я молча смотрела на своё отражение, пытаясь вспомнить – и уже не вспоминая – ногу без свежей отметины.

Позднее мне всё же пришлось поплакать после охоты. Впервые на моих глазах погибли двое охотников – один не успел убраться с дороги обезумевшего от ярости эвенья, второго пронзили его острые, как бритва, рога. Снег был красным, как во время разделки, и не нужно было быть кропарём, чтобы понять, что охотникам никто уже не поможет.

Одного из них я не знала, другой изредка появлялся в Гнезде на вечерах с музыкой – и, помогая другим заворачивать его тело в струд, я знала, что вечером Кьерки уберёт в шкаф для мёртвых ещё одну чашку.

Тела погибших взвалили на спину того самого эвенья, что убил их обоих. Лишенный души, он стоял, покачиваясь, и яркая алая кровь падала и с шипением гасла на снегу у его копыт.