Зрячая ночь. Сборник

— Это для тебя там старые фотки. — Я почувствовала, как звенят слезы в голосе, и силой сглотнула их. — Ты хоть попрощаться успел… А я… А я… В Москве торчала, как дура… Почему ты мне не позвонил?

— Тось…

— Нет, ты скажи, почему? — Слезы потекли по щекам, я смахнула их, чтобы не мешали. — Боялся, что я сорвусь, да? Таблеток наглотаюсь? Бутылку выжру и повешусь? Чего? Чего ты боялся?

На заднем сиденьи болезненно охнула мама, я услышала, как мягко сползла на пол ее сумка, но не обернулась. Мои глаза видели только Мишку. Его внезапную бледность, его мигом потускневший взгляд, красное пятнышко на скуле — след раздражения от щетины. Возвращаясь домой, я поклялась себе никогда больше не делать брату больно. И на второй же день нарушила обещание.

— Я боялся, что ты вернешься, — глухо проговорил Мишка. — И все начнется заново.

Ответ этот был сродни пощечине. Я дернулась, чувствуя, как отпечатываются слова на коже, горят алым, словно родная ладонь, со шлепком опущенная на щеку.

— Миша! — вскрикнула на сына мама, возможно, впервые за целую жизнь. — Что ты говоришь такое?

Мишка дернул плечом. Он не смотрел на меня, потому казался спокойным, только пальцы барабанили по рулю.

— Ребятки, нельзя так, дедушка не любил, когда мы ссорились. — Мама подалась вперед между сиденьями и похлопала меня по колену. — Тось, ты тоже не права. Брат за тебя переживает… Там такая глушь…

— Мам…

— Не перебивай меня, пожалуйста, это некрасиво. — Мама уже оседлала своего коронного коня, становясь учительницей, которой нужно помирить двух подравшихся пятиклашек. — Так вот, Миша за тебя переживает. Но! — Она сделала картинную паузу. — Если тебе хочется… Поезжай.

Тишина зазвенела в машине. Даже Мишка перестал выстукивать мотивчик, который, кажется, был той самой песней, что мама напевала за завтраком.

— Да, если тебе хочется побыть там одной… Я понимаю, почему. То поезжай. А в субботу мы с Мишкой к тебе приедем. Всего два дня, так?

— Так. — У меня даже скулы свело от злости.

Показывать сбившемуся с пути подростку, что ему доверяют. Потакать ему в малом, чтобы при случае использовать это против него в большом. Мама разыграла педагогическую задачу как по нотам. И все, что оставалось нам — исполнить свою роль.

Миша молча разблокировал дверь, я подхватила свою сумку, стоявшую в ногах, и вышла. На мгновение мы застыли друг напротив друга. Только теперь я заметила, что брат выглядел не слишком ухоженно. Светлая рубашка была выглажена кое-как и только с одной стороны. Бритье оставило на щеках красные полосы, как бывает, если долго отращиваешь щетину. Растрепанная прическа. Старые джинсы. Куча личных вещей в квартире, из которой он уехал задолго до моего последнего срыва.

Миша вернулся домой. А значит, Веры в его жизни больше не было. И это снова моя вина. Ругаться сразу перехотелось. Злость сдулась, как резиновый ежик с разодранным в клочья правым боком.

Брат смотрел на меня, и я не знала, что он видит. Я сама каждое утро терялась в догадках, что же покажется мне в зеркале на этот раз.

— Береги себя там, — все-таки проговорил он, но руку мне не подал.

Я кивнула и пошла к остановке. Своим ходом до деревни было добираться никак не меньше пяти часов. И время это стоило потратить на «работу над ошибками», как называл самостоятельный разбор полетов мой терапевт Леонид Васильевич. Ленечка. Леня. Лео. Ле.

Главный в списке тех, кому я сломала жизнь.

3

Но вместо обдумывания своего поведения всю дорогу в поезде я сидела у окна, прислушиваясь к мерному постукиванию, чуть покачиваясь в его такт. За окном проплывала глубинка, где-то залитая сочной зеленью, а где-то пыльная, тоскливая и шумная, заброшенная и суетливо-вокзальная. Но в каждом листочке, в каждой покосившейся постройке рядом с дорогой мне виделся дед.

На поезде мы ездили в деревню, когда я была совсем маленькой. Загружались в вагон, набирая с собой жаренных в масле пирожков, холодного молока, шипучей газировки и пачку газет. Никогда после мне не бывало так вкусно, как в душном купе поезда, везущего нас на деревню. Мишка с дедушкой громко спорили над вопросами кроссворда, я лопала пирожки, пытаясь не глядя угадать, какой из них с капустой, и запивала каждый кусочек молоком. Мама начинала готовить нам в дорогу дня за три, и этот жар с кухни, и ее раскрасневшиеся щеки, и руки в муке — все это было символом скорого пути.

Как мало нужно, если тебе шесть, лето только началось, а ты катишь на поезде бесконечные пять часов вместе с братом и дедушкой, лопаешь мамины пирожки, а впереди у тебя одно только счастье. Безоблачное, как лоскут синего неба, разорванный краем окна.

В этот раз пирожков у меня не было. И молока, и Мишки, разгадывающего кроссворды. И дедушки рядом тоже не было. Весь путь я балансировала на грани топкой дремы, то проваливаясь в нее, то вздрагивая и пробуждаясь. Во сне мне казалось, что я лежу на узкой кровати, пьяная, несчастная, голая, а потолок кружится перед глазами. Тошнота и стыд. Стыд и безотчетное желание выбежать вон из собственного тела.