Звать меня Кузнецов. Я один.

«Люди понимают Бога, Христа, как человека, сидящего на небесах, а им внушают, что это некий эфир и пар вознёсшийся. И этот конфликт крепко угнездился в душе человека и, между прочим, следствием этого и стала революция 17-го года. С одной стороны, Бог есть, а с другой стороны, Бога нет — это некий эфир вознесшийся. И поэтому Церковь разрушали не пришедшие со стороны — не латиняне, не сошедшие с небес бесы, но Церковь разрушили те самые, верующие крестьяне, не терявшие Бога. Но Бог у них был другой, Бог живой. А им сказали, что живого Бога нет.

И у Кузнецова было желание понять, что такое Бог „живой“. Конечно, это желание очень сложное, может быть, и неисполнимое. Это некое идиллически-романтическое мечтание. Потому что мы уже не можем увидеть Бога, у нас другая структура души. Бога мог увидеть крестьянин 17-го века. Могли увидеть Бога в 18-м, даже в начале 19-го века. В 20-м веке Бога живого крестьянин уже увидеть не мог, потому что Бог был развенчан. Нет, Христос жил, он по-прежнему не покидал Руси, но только взор наш стал слепой. Лишь душевным внутренним оком можно его увидеть. И поэтому, с одной стороны, попытка была естественная у Юрия Кузнецова увидеть и написать о живом Христе, а с другой стороны, это была невозможная попытка».

В этом наглядном и талантливом, как всё, что пишет Личутин, пассаже, есть один момент, против которого не может не возразить верующий человек. Это мысль о том, что Церковь разрушали не «сошедшие с небес (?) бесы, но Церковь разрушали те самые, верующие крестьяне, не терявшие Бога (?!)». Как же это — «разрушали не бесы, а те самые, верующие крестьяне, не терявшие Бога»? Именно бесы, вселившиеся в потерявший Бога народ, и заварили кровавую кашу революции. Именно беснующиеся толпы гадили в алтарях и взрывали храмы, выкалывали глаза у икон Спасителя, писали всякую гадость на иконах Богородицы, что и явилось прелюдией братоубийственной бойни. Кузнецов это прекрасно знал и принимал как личную трагедию. Мы с ним не раз говорили на эту тему.

Тема покаяния нарастает в последних стихах Кузнецова («Стыд и скорбь моего окаянства // Стали тягче небес и земли»), но его покаянный вздох заключает в себе и надежду быть услышанным Богом:

Покаяния вздох покидаетЭту землю для горних высот,Где, быть может, архангел поймаетИ до Бога его донесёт.

После каждой публикации новой поэмы о Христе он вопрошающе посматривал на меня: ждал отзыва на подаренную мне накануне книжку очередной поэмы. Я уклончиво молчал. Наконец он не выдержал и спросил в упор:

— Ну, шо? Молчишь?

Я растерянно пожал плечами:

— Да вот, пока перевариваю.

— Ну-ну, переваривай… — набычился он.

Лёгкая тень легла между нами…

Поэзия Кузнецова похожа на фотопластину, которая, попав в раствор времени, обретает всё более чёткие очертания. Думаю, что время многое в Кузнецове прояснит, в том числе и то, над чем сейчас ломают головы его толкователи.

Сейчас за воспоминания о Кузнецове взялись уже те самые «товарищи с газетой», у которых он всю жизнь был «под колпаком». Что ж, у них есть что вспомнить! Ведь они отслеживали каждый его шаг.

P. S. Незадолго до смерти Кузнецов, истерзанный работой над поэмой «Ад», весь опухший, с налитыми кровью глазами, как-то обмолвился: «Все там будем. Думаю, я — скоро». Поражённый этой его фразой и той обречённостью, с какой она была произнесена, я пытался сгладить недоброе предчувствие, выдавил из себя что-то вроде: «Не лезь, тёзка, туда без очереди». (Он ведь был младше меня на четыре года.) Кузнецов тяжело вздохнул и ничего не ответил…

А сегодня я вспоминаю строки из давнего его стихотворения: