Звать меня Кузнецов. Я один.

— Что ты имеешь в виду? Что тут непонятного? Бабочка — и есть бабочка, слабое существо, однодневка…

Он опять своё:

— Бабочка — это же реинкарнация! Это же — сначала кокон, потом…

Тут я вспылил:

— Юра! Ты рассуждаешь «от планктона — до Платона»! А у меня просто — бабочка. Стихотворение о красивом создании. И всё.

Он опять своё:

— Ну, это ж нельзя так. К бабочке так… Ну, что ты написал! Ты разверни, как она в другой жизни живёт, в разных измерениях…

Вижу, разговор зашёл в тупик, говорю ему:

— Да не давай ты эту бабочку, на фиг! Не мучай себя и меня. Господи, небольшое стихотворение… Стоит ли копья ломать! Ну, не буду я его переписывать.

Он:

— Нет, ты подумай, подумай…

Я:

— Мы о разных вещах говорим. Оно у меня так написалось, я его так вижу. Зачем же мне его переделывать?

…Потом вышла подборка. Смотрю — он дал мою «Бабочку» в её первозданном виде, не изменив ни слова. Причём, помнится, даже открыл этим стихотворением подборку…

— Я не раз сталкивался с мнением, что Кузнецов в последние годы замечал и поддерживал, в основном, своих подражателей. Вам так не показалось?

— К сожалению, это утверждение недалеко от истины. Юрию Поликарповичу явно нравилась роль Гулливера в стране лилипутов, а его эпигоны, и не только они, но и его домашние, и литчиновники всячески подогревали в нём сознание собственной великости. Культивированию «синдрома гения» в Кузнецове немало споспешествовал Вадим Кожинов… Он всегда с преувеличенным почтением и пиететом обращался к Юрию Поликарповичу. В этом, конечно, были лукавство и театральная игра, присущие Кожинову. Вадим Валерианович, бывший на Лубянке своим человеком, коего чекистское руководство прочило в главные литературные эксперты своего ведомства, и поэт-вольнодумец, всю жизнь ходивший «под колпаком» этого самого ведомства… Тандем, что и говорить, экзотический! И ведь Юра посвятил Кожинову шесть, если не ошибаюсь, стихотворений.

— Даже семь или восемь можно насчитать…

— «Нас, может, двое, остальные — дым. / Твоё здоровье, Кожинов Вадим».

Это при всём том, что из доносов на Кузнецова, скопившихся на Лубянке, по словам самого поэта, можно составить не один том.

— Как же, по-вашему, в Кожинове могло уживаться служение «органам» с любовью к стихам поэта-вольнодумца?

— Вопрос не простой, как непросты две эти крупнейшие в нашей литературе фигуры. При всей их кажущейся несхожести, было нечто роднящее двух этих людей. Это русская национальная идея, знаменем которой был Вадим Валерианович. Кожинов был инициатором и создателем «Русских клубов» — патриотических организаций закрытого типа под покровительством КГБ. К слову сказать, если бы «Русские клубы» существовали сегодня, в стране невозможна была бы оголтелая русофобия.

— Знал ли Юрий Кузнецов о второй, негласной, стороне жизни своего старшего товарища?

— Несомненно. Во всяком случае, догадывался. Хотя Вадим Валерианович вёл свою игру блестяще. Был предупредительно-почтителен с Кузнецовым, хвалил изустно и печатно самые рискованные его стихи, оставаясь при этом верным кадром КГБ. И отношения поэта с Кожиновым носили устойчиво дружеский характер, очевидно, устраивая их обоих. Во всяком случае, Кузнецов всех своих интервьюеров и биографов, как правило, отсылал именно к Кожинову, в полной уверенности, что В. К. даст такие сведения о нём, какие нужно. И кто знает, не сожрали ли бы поэта с потрохами литературные пираньи, если бы ему не протежировал любимец Лубянки, той самой Лубянки, что не спускала с Кузнецова глаз…

Время всё расставляет по своим местам. Кто сегодня помнит о связях Кожинова с КГБ? Разве что сотрудники этого ведомства вроде Александра Байгушева, давшего недавно откровенное интервью «Лит. России» («ЛР» № 20–21 за 21 мая 2010 года). А то, что Кожинов помог Кузнецову реализовать свой талант, помнят все.

— Оказывал ли Юрий Поликарпович на вас какое-то влияние в личностном, может быть, в поведенческом плане?

— Да уж, учил жить при каждой возможности! Меня роль школяра-несмышлёныша, конечно, не устраивала, я переходил в «контратаку»:

— Юра, ты же — салага, на четыре года моложе меня, и учишь меня, старика, жить.

— Салага… — делал классик вид, что сердится.

Я говорю:

— Я за тобой слежу «с пелёнок», с первых твоих шагов в литературе, с первых сборников — как ты рос, как креп голос у тебя… А ты меня учишь жить!

Он мне своё:

— Для твоей же пользы учу-то. Ты поэт? Поэт. Такого ранга поэт должен ходить с гордо поднятой головой. А ты ходишь, как бедный родственник. Ты смотри на меня! Как я…

— Как могу, так и хожу.