Звук и ярость

Если пробило три четверти, то и десяти минут не остается. Трамвай только-только отошел, а уже много народа ждало следующего. Я спросил, но он не знал, пройдет ли еще один до полудня или нет, а ведь казалось бы, раз линия междугородная. Ну и первым подошел снова городской вагон. Я влез. Полдень всегда ощущаешь. Наверное, даже шахтеры в недрах земли. Для того и гудки: потому что люди так потеют; если убраться подальше от пота, то не услышишь гудков, а за восемь минут можно удалиться от пота в Бостоне как раз настолько. Отец сказал: человек – это итог своих несчастий. Можно бы подумать, что в один прекрасный день несчастью надоест, но ведь твое несчастье – это время, сказал отец. Чайка, прикрепленная к невидимой проволоке, увлекаемая сквозь пространство. Ты уносишь символ своего душевного крушения в вечность. Крылья там пошире, сказал отец, только кто умеет играть на арфе.

Я слышал свои часы каждый раз, когда трамвай останавливался, но не часто: они уже принялись есть А кому это надо играть Пища необходимость в пище внутри тебя тоже пространство пространство и время смешались Желудок говорит полдень мозг говорит час пищи. Ладно я думаю сколько сейчас времени ну и что. Люди сходили. Вагон теперь останавливался реже, опустошенный потребностью в пище.

Потом стало уже после. Я сошел, и постоял в своей тени, и через некоторое время подошел трамвай, и я сел и вернулся на междугородную станцию. От нее как раз отходил трамвай, и я нашел место у окна, и он тронулся, и я смотрел, как город растрепывается в болотистую равнину, а потом – деревья. Иногда мне была видна река и я думал как им будет хорошо в Нью-Лондоне если погода и скиф Джеральда торжественно плывущий в сверкании предполудня и я подумал что еще понадобилось старухе, раз она посылает мне записку до десяти утра. Какому портрету Джеральда должен я среди прочих служить Далтон Эймес а-а асбест Квентин выстрелил

задним планом. Пейзажу с девушками. У женщин и правда всегда его голос над какофонией болтовни глас звучавший есть сродство со злом и убежденность, что ни одной женщине нельзя доверять, а вот некоторые мужчины так невинны, что нуждаются в защите. Некрасивые девушки. Дальние родственницы и друзья семьи, которых самый факт знакомства как бы кровно обязывает к ноблес оближ. А она будет сидеть и объяснять нам в их присутствии, какая это несправедливость судьбы, что Джеральду досталась вся фамильная красота, потому что мужчина ведь в ней не нуждается, ему без нее даже лучше, а вот девушка без нее просто обречена. Рассказывать нам о женщинах Джеральда Квентин выстрелил в Герберта он выстрелил свой голос сквозь пол в комнату Кэдди тоном самодовольного одобрения. «Когда ему было семнадцать, я как-то сказала: «Ах, как нехорошо, что у тебя такие губы, им место на лице девушки», и можете себе представить занавески откинутые в сумерках на благоухание яблони ее голова на фоне сумерек ее руки заложенные за голову окрыленную кимоно глас звучавший над Эдемом одежда на ложе распознанная носом над яблоком

что он сказал? И ведь ему было всего семнадцать, не забудьте! «Мама, – сказал он, – они часто там бывают». И он будет сидеть в царственных позах, следя за двумя-тремя сквозь ресницы. А они будут падать, как ласточки в полете, задевая его ресницы. Шрив сказал, что он часто Так ты позаботишься о Бенджи и об отце

Чем меньше ты будешь говорить о Бенджи и об отце тем лучше когда ты с ними считалась Кэдди

Обещай

Тебе незачем о них беспокоиться у тебя все будет прекрасно

Обещай мне нехорошо ты не можешь не обещать гадал кто придумал эту остроту но ведь он всегда считал что миссис Блэнд удивительно сохранилась он сказал что она полирует Джеральда для соблазнения герцогини. Она называла Шрива этим жирным канадским мальчишкой дважды она подбирала мне другого сожителя даже не посоветовавшись со мной один раз переехать предстояло мне другой

Он распахнул дверь в сумерках. Его лицо напоминало тыквенный пирог.

– Ну, я произнесу слова нежного прощанья. Жестокая судьба может нас разлучить, но никому другому я своего сердца не отдам. Никогда.

– О чем ты говоришь?

– Я говорю о жестокой судьбе в восьми ярдах абрикосового шелка и с таким количеством металла, фунт на фунт, какое и не снилось ни одному галерному рабу, а также о единственной владелице и собственнице (достоверно подлинного передвижного нужника) покойной Конфедерации.