Звук и ярость

Я порвал его и сжег над плевательницей. У меня правило: не сохранять ни единого клочка бумаги, на которой писала женщина, и сам я им никогда не пишу. Лорейн без конца пристает, чтобы я ей писал, но я говорю: все, что я забыл тебе сказать, подождет, пока я снова не приеду в Мемфис, но, говорю я, если хочешь, можешь иногда писать мне, только в простом конверте, а если ты попробуешь позвонить мне по телефону, больше тебе в Мемфисе не жить, говорю я. Я говорю: когда я тут, я парень компанейский, но я не позволю, чтобы мне звонили женщины. Вот, говорю я, и даю ей сорок долларов. Если ты надерешься и тебе вдруг взбредет в голову позвонить мне, так вспомни про это и сначала сосчитай до десяти.

– А когда же это будет? – говорит она.

– Что? – говорю я.

– Когда ты приедешь? – говорит она.

– Я дам тебе знать, – говорю я. Тут она попробовала заплатить за пиво, но я ей не позволил. – Не швыряй свои деньги зря, – говорю я. – Купи на них новое платье. – Я и горничной дал пять долларов. Ведь если на то пошло, я так говорю, сами деньги ничего не стоят; все дело в том, как их тратить. Они же ничьи, так чего их копить. Они принадлежат тому, кто сумеет забрать их и удержать. Вот здесь, в Джефферсоне, один такой нажил кучу денег, сбывая гнилой товар черномазым, а жил в каморке над лавкой, не больше свиного закутка, и сам себе стряпал. Лет пять назад он заболел. И до того перепугался, что только встал на ноги, как ударился в религию и купил себе китайского миссионера за пять тысяч долларов в год. Я часто думаю, как он взбесится, если помрет и увидит, что никакого рая нет, и вспомнит про свои пять тысяч в год. Я так говорю: лучше ему было бы тут же помереть и сберечь свои деньги.

Когда оно совсем сгорело, я хотел было засунуть остальные в карман пиджака, и вдруг меня прямо как ударило вскрыть письмо Квентин сейчас же, не откладывая, пока я поеду домой, но тут Эрл начал звать меня из магазина, а потому я их спрятал, и пошел, и стал обслуживать темного деревенщину, который пятнадцать минут решал, какой ремень для хомута купить – за двадцать центов или за тридцать пять.

– Возьмите-ка вот тот, хороший, – говорю я. – Завели моду выбирать для работы что подешевле, так какой же от нее толк может быть?

– Коли этот нехорош, – говорит он, – так чего ж вы его продаете?

– Я же не сказал, что он нехорош, – говорю я. – Я сказал, что он не так хорош, как вон тот.

– А почем вы знаете, что не так? – говорит он. – Вы их что, пробовали?

– Потому, что за него не просят тридцать пять центов, – говорю я. – Вот я и знаю, что он не так хорош.

Он держал в руке двадцатицентовый ремень и пропускал его между пальцев.

– Я, пожалуй, вот этот возьму, – говорит он. Я предложил завернуть ремень, но он его скатал и сунул под комбинезон. Потом вытащил кисет, в конце концов развязал его, вытряхнул на ладонь несколько монет и протянул мне четвертак. – Лучше я на эти пятнадцать центов перекушу малость, – говорит он.

– Ладно, – говорю я. – Вам решать. Только не жалуйтесь, когда в будущем году приедете покупать новую сбрую.

– Ну, до будущего года еще дожить надо.

В конце концов я от него отделался, но всякий раз, чуть я достану это письмо, что-нибудь обязательно мне мешало. Понаехали в город на представление, толпами явились бросать деньги на ерунду, от которой городу ни толку, ни прибыли, если не считать того, что поделят между собой взяточники в городском управлении, а Эрл носится взад и вперед, точно курица в курятнике, приговаривая: «Да, сударыня, мистер Компсон сейчас вами займется. Джейсон, покажи этой даме маслобойку и крючков для москитной сетки на пять центов».