125 rus

самолете десять тысяч километров, прибыл в край невиданных красот, по соседству от

меня убили женщину, я тайком залез в ее опечатанную комнату и теперь кто-то жуткий

пришел по мою душу. Вот где истина.

Ушел. Тень исчезла. Я высунул голову из-под кровати, шестым чувством опасаясь, что

сверхлегкий бесшумный невидимка, тихонько забравшийся на кровать за этот временной

промежуток, вот-вот схватит меня за волосы и заорет в ухо: «Ага! Попался!». Пожалуй, в

этом случае я умру от инфаркта и, по крайней мере, никому не придется ничего

объяснять. Но Тень больше не стояла за дверью. Она ушла. Я вслушивался в уходящий

шаг Тени. Я хотел успокоиться. Цок-цок. Коняшка. Цок-цок, действительно уходит. Ага,

каблуки! Получается, еще одна таинственная незнакомка. Знакомка. Мой Бог, какой же я

14 фр. «Вначале сотворил Бог небо и землю» Книга Бытия, глава 1.

идиот. Кто сюда мог прийти, кроме нее?!? Какой же я настоящий юродивый болван,

почему невозможно было догадаться раньше?

Каблуки дошли до холла и вызвали лифт. Сначала я хотел выскочить вслед за ней,

догнать, порисовать слова пальцами в воздухе и отдать её диктофон и остальные вещи.

Потом я представил, как это будет выглядеть, и решил оставить всё как есть. Я встал,

отряхнулся, пытался дышать ровно, стоя в проклятом месте и обеими руками прижимая к

груди французскую Библию. Захватывающая картина.

Она оставила мне подарок. Пока я боялся и трясся под кроватью. Она просунула под

дверь фотографию. Старую-престарую, черно-белую, с потрепанными углами,

выцветшую от времени. На фотографии группа молодых людей расположилась возле

скалы на морском берегу. Двое юношей ставят палатку, три девушки улыбаются в

объектив. Парни одеты по-походному: свитера, спортивные брюки, кроссовки. На одной

девушке, что выглядит старше остальных, летнее платье в цветок, на другой – вязаная

кофта и джинсы, на третьей (самой младшей) длинный плащ. Та, что в вязаной кофте,

обнимает еще одного молодого человека, который держит в руке гитару, завернутую не в

чехол, а в полиэтиленовый пакет. В общем, самый что ни на есть обычный кадр из

молодежного похода. Я перевернул фото. На обратной стороне карандашом была

подпись: «L’Emar –L’Humour –La Humora. 1979.»

Рядом с фотографией был небольшой сверток, состоящий из нескольких листов. Я

развернул сверток и обомлел. Японские иероглифы. Только этого мне не хватало для

полного счастья. Я учил японский самостоятельно, и мог переводить тексты… Но здесь у

меня не было ни словаря, ничего… Великолепно. Для разгадки этого комедийного

триллера им был нужен ни кто иной, как немой полиглот. Час от часу не легче. Я покинул

номер Миры, бережно сложив один трофей в другой: фото подростков и сверток с

«японской грамотой» я спрятал между страниц Библии. Подойдя к своей двери, я достал

было ключ, как внезапно меня вновь охватил дикий страх. Что, а главное, кто уже мог

побывать и в моем номере? Какие-то странные штуки тут творятся. Как бы то ни было, я

не хотел возвращаться к себе. Только не сейчас. Только не сейчас.

Я спустился в бар, и Серега налил мне Кровавой Мэри. По мере телесного опьянения,

разум мой все более и более трезвел, страх постепенно уступал место настороженности.

Кто-то играет в странные игры. Потому что уже один человек мертв. Значит, игра

недобрая. Немного помедлив, я показал фотографию Сергею. Он повертел ее в руках,

чуток порассматривал, а потом вернул мне.

- Да это же Юмора, - сказал он, протягивая мне старое измятое фото, - это Юмора.

* * *

Бухта Юмора в лучах заходящего солнца – великолепное зрелище. Я забрался на скалу

и смотрел, как зеленые волны кидаются на острые камни и разбиваются вдребезги. Где-то

я уже писал о том, что вечером море похоже на мятное желе. Юмора (официально

«Емар») – замечательное место для походов, палаток и шашлыков. Здесь все так и дышит

свободой.

Я дышал свободой, стоя на вершине отвесной скалы, и ветер дул мне прямо в лицо, я

закрыл глаза и вдыхал свободу во все легкие, туда, где еще есть место, свободное от

детективных головоломок и сеансов психотерапии. Это место пока что вакантно,

продуваемо океанским бризом, распахнуто настежь. Это ли место для сердца? Я должен

всего-навсего приложить правую ладонь к губам, а потом – к сердцу: вот и вся любовь на

моем языке. Плюс десять букв письменного признания. И что взамен таких

незначительных трудов? Нежность, забота и ласка, песенки-стишочки, запах волос на

заколке, огромная пицца с сыром и ветчиной, турагентства, исключенная возможность

быть белой вороной или потерять лицо.

Я же остаюсь.

Мои любимые с детства герои, асоциальные и суровые… Хиктлиф, держащий в

ежовых рукавицах весь Грозовой перевал – даже к нему можно было найти подход, он не