1917, или Дни отчаяния

Маргарит лежит в кровати белая как мел, но в сознании. Она так слаба, что не может поднять руки. Терещенко делает несколько шагов и замирает.

На руках у второй горничной ребенок, завернутый в пеленки.

– Поздравляю вас, – говорит доктор. – У вас дочь, Михаил Иванович. Удалось обойтись без наложения щипцов, ребенок здоров. Деликатная, правда, барышня, не кричит, а шепчет…

Врач улыбается.

– Маргарит? – спрашивает Терещенко одними губами.

– Она в порядке, кровь я остановил. Правильно, что позаботились о кормилице. Мадам сейчас слишком слаба, чтобы кормить грудью.

– С ней все будет в порядке?

– Я не Господь Бог, но думаю, что опасность миновала.

– Я могу… Я могу взять ее на руки?

– Берите, конечно.

Мишель берет ребенка из рук горничной.

Маленькое сморщенное личико, темные волосы на макушке, между припухшими веками поблескивают глаза.

Терещенко глядит на жену, подходит к кровати и кладет девочку рядом с матерью.

Потом достает из кармана колье с купленным в Амстердаме бриллиантом и кладет Маргарит на грудь.

– Спасибо тебе, – шепчет он со слезами на глазах.

– Мы назовем ее Мишель, – едва слышно произносит Маргарит. – Как тебя…

Крошечная ручка девочки сжимает блестящую россыпь камней.

– Мишель, – Терещенко словно пробует имя на вкус. – Мими. Мишет…

Ванная комната.

Доктор моет руки. Пена в раковине окрашена в розовый цвет. На лице акушера усталость, под глазами темные круги, но он напевает арию Фигаро приятным низким голосом.

В дверь заглядывает Терещенко, и доктор видит его отражение в зеркале.

– Что-то случилось?

– Нет, что вы… Жду вас, доктор, чтобы отметить новый 1917-й год. В не откажетесь со мной выпить?

– Как можно от такого отказываться, Михаил Иванович!

В столовой на столе запотевший штоф, розетка с черной икрой, розетка с маслом, нарезанный хлеб.

Терещенко передает акушеру внушительных размеров конверт.

– Благодарю вас, Михаил Иванович, – с достоинством произносит доктор, пряча конверт во внутренний карман пиджака.

– Это я вас благодарю, Арон Давидович.

Водка льется в запотевшие рюмки.

– Вы не возражаете?

– Я совершенно далек от религии, Михаил Иванович. Ну, с Новым годом вас. Пусть ваша дочь проживет долгую и счастливую жизнь и увидит 2017-й.

– Дай ей Бог… – говорит Терещенко. На его глазах слезы, и он не особенно это скрывает. – С Новым годом вас, доктор… Пусть этот год принесет нам мир, благоденствие и спокойствие!

– Обязательно принесет, – говорит доктор и выпивает. – Это будет хороший год.

31 марта 1956 года. Монте-Карло. Прибрежное кафе

– Роскошный подарок! Подарить жене королевский алмаз! – говорит Никифоров. – Вы широкий человек, Михаил Иванович… А я-то думал, что вы в 15-м закрыли «Сирин» потому, что у вас не было денег содержать столь расходное предприятие.

– Ерунда, – резко отвечает Терещенко. – Деньги были и тогда, и в 17-м, но я перестал болеть издательским делом, нашлись вещи куда важнее и интереснее…

– Можно полюбопытствовать, какие?…

– Можно! Политика. Политика захватила меня целиком и полностью. И, хоть это сейчас звучит смешно, оппозиционная деятельность!

– Действительно, звучит несколько странно…

– Не думаю. Смешно – согласен, но не странно. Тогдашний министр юстиции господин Щегловитов с вами бы не согласился. Он несколько раз порывался арестовать меня за участие в заговорах…

– А вы действительно участвовали?

– Конечно. Мы с Гучковым создавали планы отстранения Николая Александровича от власти, заручившись поддержкой генерала Алексеева! Вы слышали о нем?

Никифоров делает неопределенный жест рукой.

– Я не историк. Я – журналист.

– Понимаю. Был такой деятель… Сначала на нашей стороне, а потом все, о чем мы только помышляли, передал государю. В нашем заговоре принимал участие Великий князь Михаил, так что скандал вышел грандиозный!

– И вас не арестовали? Не сослали в Сибирь? Не расстреляли? – удивляется Никифоров. – Странный какой-то у вас был заговор!

– Если бы император умел расстреливать с такой легкостью, как ваш Ленин, возможно, ничего бы с ним не случилось. И сегодня в России правили не бонзы от вашей партии, а кто-то из его наследников.

Никифоров качает головой.

– Вы строили против него заговоры, а теперь жалеете о самодержавии?

– Да, – отвечает Терещенко зло. – Жалею. Конституционная монархия – вот что было нужно России. Просвещенная конституционная монархия, а не диктатура, которую вы по недоразумению назвали пролетарской. У самодержавия были правила, у вас никаких правил не было – только революционная целесообразность. Вы не стеснялись убивать безо всяких рефлексий…

– Однако вы живы! – примиряюще произносит Никифоров.

– Значит, убить меня на тот момент было нецелесообразно, – парирует Михаил Иванович. – Или не получилось…

– А пытались?

Терещенко, не удержавшись, фыркает.

– Не один раз…

– Простите, Михаил Иванович, я ни в коей мере не сомневаюсь в ваших словах, – начинает Никифоров вежливо, – но мне трудно представить ситуацию, в которой… в которой…

– В которой бы меня в конце концов не достали бы?

Сергей улыбается, но улыбка кривая – он не знает, как вести разговор дальше.