1941

– А я и есть казачка, Самсонов. Природная донская казачка, родом из станицы Луганской.

Ответила Мещерякова с явным вызовом, что поставило меня в тупик. На секунду притормозив, чтобы отдышаться, я постарался как-то разрядить обстановку:

– Ну и хорошо, что казачка, да еще и донская. Тихий Дон и все такое, казаки еще татар рубили, Ермак Сибирь покорял…

Девушка на мгновение замерла, внимательно посмотрев мне в глаза, после чего словно бы сдулась, не уловив фальши.

– Ты действительно думаешь, что… ничего плохого? Ты читал Шолохова?

Шолохова я не читал, хоть его самые популярные книги и были включены в школьную программу, но на разбор четырех «казачьих» томов на уроках литературы было выделено всего пять или шесть часов, так что занимались мы с ними не более двух недель. Понятно, что за такой срок большую серию не осилить, а честно попытавшись начать читать первый том, я буквально завяз в описании казачьего быта в начале двадцатого столетия. Ромка Гармонов, правда, утверждал, что со второй части повествование быстро набирает ритм и события Первой мировой в «Тихом Доне» еще как заходят, – но не срослось. На уроках литературы мне хватило ответить пару раз, прочитав краткий пересказ книги, а читать сверх того уже не захотелось. Хотя все же легкое сожаление осталось – вроде бы перспективные романы, но изучаются всего две недели, в то время как над «Войной и миром» Толстого мы бились два месяца. Но вот его я читать не смог от слова совсем…

Решив, что честность сейчас все же выгоднее неправды – а вдруг задаст наводящие вопросы? – я отрицательно мотнул головой:

– Не, не читал. Хорошая книга?

Мещерякова грустно потупилась.

– Хорошая ли? Да, пожалуй… Она тяжелая, очень тяжелая, но правдивая. Знаешь, читаешь ее, а словно бы и про свою семью узнаешь, что написано…

Подумав, я решил задать наводящий и в целом безобидный вопрос:

– Расскажешь мне о своих? В смысле, о семье.

В глазах девушки вновь сверкнула боль – блин горелый, опять мимо! Да что такого я спросил, почему хоть опять что-то не то?! Стараясь как можно скорее исправить ситуацию, быстро заговорил:

– Слушай, если там что личное и неприятное и не хочешь вспоминать, то и не надо. Извини, если вдруг чем огорчил…

Ольга с грустным вздохом ответила:

– Там очень много личного и «неприятного», и я старалась никому ничего не рассказывать о судьбе родных. Но, если честно, иногда хочется выговориться, просто некому было, никто бы на заставе не понял. Ром… а тебе можно рассказать? Ты поймешь?

Последний вопрос задан очень проникновенно и немного встревоженно. Не совсем понимая, о чем в конечном итоге идет речь, но верно уловив интонации, я насколько мог радушно улыбнулся и максимально искренне ответил:

– Да, конечно, пойму! А как иначе-то?

Мещерякова тяжеловато так вздохнула:

– Ну, тогда слушай. Семья моя, сколько старожилы помнили, в станице Луганской и прожила. Батюшка мой был видным казаком, смелым, отчаянным, на Германской стал георгиевским кавалером, крест получил за австрийского языка, важного какого-то офицера взял. Мамка его очень любила и очень им гордилась… Я ведь в семье самый поздний ребенок была, в двенадцатом году родилась. Еще у меня старший брат был и сестренка старшая…

Тут голос Ольги стал странно тихим, но, помолчав буквально пару секунд, она продолжила, правда, глухо так, словно что-то тяжелое для себя говорит. Впрочем, вскоре я понял, что так оно и есть:

– Батька в пятнадцатом на Германской и сгинул, я его, считай, и не помню совсем. Разве что иногда снится, что слышу его голос и как он меня совсем маленькую на руки поднимает да в седло перед собой сажает…

Тут девушка коротко всхлипнула, но тут же продолжила:

– Брат Матвей, как ему четырнадцать годов исполнилось, в восемнадцатом пошел за советскую власть воевать, «контру» бить. Он уже крепким был, рослым – работа в поле быстро закалила. Мать не послушал, с дедовской саблей и отцовским «наганом», что тот ему подарил в последний свой отпуск, из дому сбежал… Ну так его самого «контра» и срубила – станичники из соседней Митякинской, не пожалели мальца… Да и как его в бою пожалеть, если он одного казака из револьвера в упор свалил, а другого шашкой поранил? Озверели, не посмотрели на возраст – а он, дурак молодой, в самое пекло лез…

От Олиного рассказа мне стало не по себе, но, как оказалось, это было только начало пережитого ее семьей кошмара:

– В двадцатом, когда Махно по Деникину с тыла ударил, к нам в станицу зашел отряд вооруженных людей. И кто их знает, за кого были? Точно не казаки – вроде бы махновцы. А может, из белых какой отряд дезертировал, а может…

«Может, и красных», – закончил за нее я мысль, но вслух девушка этого не сказала.