1980 №1

Когда происходили описываемые события, Тациту было 8–9 лет и кое-что он мог помнить сам. Несомненно, об этих событиях знали его старшие современники, свидетельствами которых он пользовался. Помимо этого, Тацит одно время занимал пост наместника провинции Азия, которая была крупным очагом первоначального движения христианства. Все это побуждает внимательно вслушаться в показания Тацита.

Оценка, даваемая им христианам, отрицательная. Римский сановник, принадлежавший к элите, называет возникшее на другой этнокультурной и социальной почве христианство «зловредным суеверием», «пагубой». Он, правда, не одобряет «изощренных жестокостей Нерона, но в «нормальных» репрессиях против них видит общественную необходимость. Сомневаться в подлинно тацитовском характере такой позиции мет оснований.

В этом отрывке хронология, имена — все отвечает историческим фактам. Наконец, язык, стиль, фразеология абзаца о христианах «и в малой степень не отличаются от остальных (разделов книги. Однако, несмотря на это, тацитовское свидетельство оказалось на некоторое время выброшенным из научного оборота, поскольку сторонники гиперкритического направления сочли его христианской подделкой.

Здесь едва ли возможно и целесообразно перебирать все появлявшиеся и исчезавшие доказательства того, что это подделка.

Так, подозрению подверглось само местоположение отрывка в общей композиции «Анналов», поскольку Тацит будто бы должен был поместить его не здесь, в рассказе о правлении Нерона, а раньше, там, где он описывает правление императора Тиберия (при котором христианство зародилось). Подверглось сомнению и встретившееся в тексте выражение «великое множество». Утверждалось, что этот автор не мог бы так написать, ибо число христиан в то время не могло быть значительным. Указывалось также, что высоко стоявший при дворе сановник и писатель, Тацит не стал бы в своем произведении упоминать какого-то второстепенного чиновника императорской администрации, прокуратора маленькой провинции — Понтия Пилата, он-де и знать о нем не мог.

Как известно, преемственность идей и гипотез — важный движитель науки. Но не менее важна и периодическая их «переаттестация». Идея отнести тацитовское свидетельство к разряду подложных и аргументы, приводившиеся в пользу этого, были подвергнуты такой «переаттестации» и не выдержали испытания.

Новые поколения исследователей не приняли аргумента «нелогичности» местоположения отрывка. Он вполне соответствует логике тацитовского рассказа: автор упоминает христиан не самих по себе, а лишь в связи с поджогом Рима при Нероне. Теперь по поводу аргумента о «великом множестве». Ведь мы не знаем, много ли было в Риме христиан или мало. Кроме этой тацитовской фразы, другими свидетельствами для этого времени не располагаем. Аргумент о подложности обесценивается еще и вот почему. Вчитываясь в текст, мы замечаем, что выражение «великое множество» не жестко привязано к Христианам, но может относиться и к числу вообще всех схваченных в связи с поджогом Рима. Столь же произвольно и утверждение, что Тацит не стал бы в своем сочинении упоминать Понтия Пилата. Как можно это знать?

В данной связи хочется напомнить о находке в 1961 году при раскопках Кесарии Иудейской обломка каменной плиты с латинской надписью I века, где упоминается имя Понтия Пилата. В надписи он именуется не прокуратором, как у Тацита, а префектом. И это малое обстоятельство было некоторыми авторами истолковано как новое доказательство подложности тацитовского текста: такой осведомленный автор, утверждали они, не мог бы допустить этой ошибки.

Не вдаваясь в другие вопросы, вызванные находкой, отметим лишь, что указанное разночтение в титуле имеет отношение только к служебной карьере Понтия Пилата (одно время он мог быть прокуратором, другое — префектом) и никак не служит подтверждением идеи подложности отрывка.

Таким образом, в арсенале сторонников интерполяции оказались два взаимоисключающих аргумента. По одному — Тацит не мог знать даже имени Понтия Пилата. По другому — он не мог не знать даже частностей его служебной карьеры. И всего курьезнее, что эти разнонаправленные стрелы имели задачей поразить одну и ту же цель — доверие к тацитовскому свидетельству.

Несостоятельность идеи о подложности отрывка выступает и при общем рассмотрении текста. Например, как объяснить, если приписать этот отрывок христианскому интерполятору, что тот в столь резких, чернящих, даже оскорбительных выражениях характеризует религию, исповедником которой являлся сам? И каким талантливым ученым — лингвистом, текстологом и т. п. — он бы должен быть, чтобы так неотличимо, скрыв «отпечатки пальцев» другого века, подогнать свою фальшивку под остальной авторский текст? На эти вопросы едва ли можно найти ответ.

* * *