27 принципов истории. Секреты сторителлинга от «Гамлета» до «Южного парка»

Такой причудливый обмен репликами характерен для всей книги. Хотя Аманда и не верит в переселение душ, она обращается к тому Давиду, «каким ты стал теперь, что бы это ни значило». Он же утверждает, что он «самый нормальный мальчик», хотя все это время говорит с четкостью взрослого и интонацией и властностью лидера. Объяснить это можно двумя причинами: тем, что, балансируя на грани жизни и смерти, человек так или иначе обретает мудрость, или же тем, что к этому эффекту привела проведенная над ним манипуляция по переселению душ. Не исключено, что у него на самом деле душа взрослого человека. Аманда утверждает, что не знает, так ли это, но у нас есть все основания полагать, что это так. Поскольку ничто в этом мире не безопасно, и даже чистые ручьи, она вдруг вспоминает, что не знает, где сейчас ее Нина. Давид холодно настаивает на том, что это неважно. Она отвечает, что одно это как раз-таки и важно, но он угрожает покинуть ее, если она не продолжит свой рассказ, и она останется умирать в одиночестве. Аманда просит его не уходить и продолжает свой рассказ.

Саманта Швеблин предоставляет читателю ровно столько информации, чтобы он мог надеяться найти решение, объяснить происходящее и увидеть возможность выхода из этой мучительной реальности. Центральный драматический вопрос: «Выяснит ли Давид, от чего именно Аманда заболела?» все время висит в воздухе, в то время как их диалог и история, которую она рассказывает, развивается в быстром темпе и пропитан столь сильными эмоциями, что все мысли никак не удается собрать воедино. Только подумайте обо всем, что здесь происходит, взглянув на это с позиции общего плана. И Карла, и Аманда разлучены со своими детьми. Аманда смертельно больна, она ничего вокруг себя не видит, ей трудно пошевелиться, а клиника, в которой она находится, мало чем может ей помочь. Ее отделяют от смерти всего лишь несколько дюймов, а она не знает, где ее дочка Нина и в порядке ли она. И это притом, что Аманда – мать, одержимая защитой своего ребенка настолько, что на всякий случай вычисляет «дистанцию спасения» каждый раз, как только Нина куда-нибудь перемещается. Вдобавок ко всему, она только что рассказала ужасающую историю о травмированной, напуганной и терзаемой чувством вины Карле, которая винит себя в том, что потеряла своего маленького сына. А этот ребенок-«чудовище» стоит на коленях рядом с кроватью Аманды и запугивает ее, дабы вытащить из нее нужную ему информацию.

С одной стороны, это повествование похоже на триллер из прежних времен, где благородный врач пытается преодолеть немыслимые трудности, чтобы остановить быстро распространяющуюся чуму. Если он сможет точно установить момент начала/источник болезни, он вакцинирует население! С другой стороны, ситуация в романе настолько аномальна, что смысла в ней не больше, чем в кошмаре. Что собирается делать Давид – этот прошедший обряд «переселения» или как-то иначе просветленный ребенок, когда узнает, как и когда была отравлена Аманда? Почему группа токсикологов, медэкспертов и/или военных не спешит оцепить потенциально зараженную территорию? Давид что, работает в больнице? Неужели никого не волнует, что какой-то странный ребенок пристает с расспросами к умирающей? Рациональных ответов на все эти вопросы нет. Читая роман, люди просто принимают жестокость жизни в этом токсичном мире, как обычно они принимают тот факт, что дождь проливается из облаков.

Вернемся к цитате Швеблин: «Люди всегда забывают о числах, именах и прочей информации, но никогда не забывают сильных чувств». Здесь она имеет в виду методику своей работы: вырезая материал, который, скорее всего, из памяти читателей сотрется довольно быстро, в том числе некоторые факты и цифры, она увеличивает интенсивность восприятия истории на уровне чувств. Чтобы дополнить суть ее посыла касаемо «и прочей информации», поясню, что речь идет о всякого рода прилагательных и избыточных объяснениях. Режиссер Стэнли Кубрик однажды сказал о какой-то из своих работ: «Я срезал все до костей». Саманта Швеблин делает то же самое. Вот как Карла описывает момент, когда женщина вернула ей Давида после «переселения»:

«И тут я услышала его шаги, очень легкие шаги по деревянному полу. Мелкие и неуверенные, совсем не похожие на шаги моего Давида. Четыре-пять шажков – и он останавливался, и тогда ее шаги тоже затихали словно в ожидании. Они уже почти дошли до кухни. Его маленькая ручка, испачканная то ли грязью, успевшей высохнуть, то ли пылью, тыкалась в стену в поисках опоры. Мы посмотрели друг на друга, но я сразу отвела глаза. Женщина подтолкнула его ко мне, и он сделал еще несколько шагов, очень неуклюжих, а потом быстро ухватился за стол. Кажется, все это время я не дышала».