311. Повесть

Тот кусок забора, на который окна бараков смотрят, разномастным хламом завален – деревянными ящиками, связками хвороста, чёрт-те чем. Кусты дикие наросли, никто их не подрезает никогда, не выкорчёвывает. Тут же несколько сараев гнилых, кривых-косых друг к дружке впритык.

Так вот, как раз рядом с теми бараками сердечко у Василия и прихватило. Кольнуло, ноги ватные сделались, в глазах помутнело. Чувствует: дальше пойдёт – свалится и больше не подымется, надо где-то присесть ненадолго.

Стал искать лавочку. Нашёл тут же, в барачном дворике. Уже ни одно окно не горело – все жильцы спали. Темень стояла – глаз выколи. Он ту лавочку еле-еле нашарил ощупью.

Присел. Отдышался. Подождал, пока пелена с глаз схлынет.

На самом деле не так уж темно было в том дворе. С открытой стороны туда хоть и скудно, но проникал свет уличных фонарей.

Василий сплюнул, глубоко вдохнул, выдохнул. Сердечко вроде поулеглось. Достал из кармана пачку «Тройки». Чиркнул спичкой, закурил.

Сидит курит.

И тут вдруг слышит из-за угла, откуда сам только что пришёл, речь какую-то непривычную, нерусскую. С каждым мгновением отчётливее, громче, чеканнее. Но не так, как разговор приближающихся людей, а словно бы плотный туман плохо пропускает звук, но постепенно рассеивается.

Василий курил, слушал. Звучала та речь для его уха дико. Во-первых, он живых иностранцев сроду в глаза не видал – только по телевизору, а из телевизора всё по-другому воспринимаешь. Во-вторых, на тихих тёмных улочках нашего квартала – откуда?! Чего им тут делать?!

Стало страшно. Какое-то время даже боялся шевелиться. Сигарета тлела во рту, серый пепел падал прямо на брюки, но Василий не замечал. Слушал.

Разговаривали на повышенных тонах, швыряли друг в друга рваные фразы, словно лаяли или кнутом наотмашь лупили. Язык вроде похож на немецкий, но Василий не был уверен: в школе он немецкий проходил, но мимо, как все мы. Улавливал лишь отдельные полузнакомые слова – «дер», «дас», «ду бист», «шмутцихь», «штрассе». Слово «думкопф» окончательно убедило его, что разговаривают по-немецки, – это почти единственное, что он запомнил со школы.

Поначалу хотел переждать, пока эти

уйдут. Должны же они куда-нибудь когда-нибудь уйти. Не будут ведь ночь напролёт торчать посреди улицы, гавкая друг на друга.

В голову закралась сумасшедшая мысль: а что если немцы решили отыграться за сорок пятый? Развалился Союз, в армии непотребство, в стране хаос. Зато Германия, вон, обратно объединилась, окрепла. Неужто снова напали?

С одной стороны, галиматья несусветная. С другой – чем чёрт не шутит.

Василий сидел. Ждал, размышлял.

Люди всё не уходили. Казалось, пустились ругаться сызнова, по второму кругу. Он будто бы слышал знакомые уже интонации, последовательности фраз. Говорившие даже перебивали друг друга в тех же местах разговора, что и несколько минут до того.

И хоть бы кто из жильцов бараков в окошко высунулся полюбопытствовать, что происходит. Нет – все спали, словно и не было на улице громкой немецкой ругани.

Василий позабыл о барахлящем сердце. Надо уходить, покуда цел.

Поднялся с лавочки, отщёлкнул окурок в облезлый палисадник.

Он рассчитывал шмыгнуть в проулок, ведущий к хозяйственному магазину, – сделать небольшой крюк по дворам, чтоб выйти к мосту и попасть на родной Чермет.

Двигался осторожно – старался, чтоб даже веточка под подошвой не хрустнула.

Выглянул из-за угла.

И не узнал улицу. На её месте голая, растревоженная дождями земля – грязь да лужи. У грубо сколоченной дощатой конюшни под мутным керосиновым фонарём сгрудились мужчины в фуражках, высоких сапогах, поблёскивающих кожаных тренчкотах. Орали друг на друга, жестикулировали.

Оставаясь в тени, Василий чуть высунулся из-за угла барака в полной уверенности, что его не видят. Но они его словно… почуяли!

Замолкли как по команде. Застыли. Но лишь на миг.

Медленно, скрипя тренчкотами, развернулись лицом к невольному свидетелю.

Бледные, с синевой ли́ца. Коричневые круги под глазами. Застывшие, словно при параличе, бескровные губы.

Но страшнее всего – злоба в глазах. Первобытная, беспричинная. Звериная.

Василий хотел было ринуться в противоположную сторону – в проулок, куда собирался с самого начала. Но и там всё сделалось другим. Приземистые деревянные сараи, конюшни. И кругом грязь, грязь, грязь. Те пейзажи он смутно помнил из раннего детства – родился он в наших местах в сорок первом, как раз когда война началась. Что-то внутри предостерегало: мол, не ходи – можешь оказаться там, куда точно не хочешь возвращаться.

Он обернулся. В барачном дворе тоже грязь да разруха. Но всё своё, родное, современное. То, к чему привык. Вот туда, обратно, он и бросился. Не думал ни о чём – только голые инстинкты работали. А сзади приближалось чавканье сапог по жидкой грязи.

Василий нырнул в зазор меж двух почернелых сараек. Видать, думал спрятаться, затаиться.