419

Да уж, закавыка. Вроде простой вопрос, но в глубине – руины. Этот ребенок мой? Или с другой стороны посмотреть: я – его отец?

Шагая по сумеречному этому миру, все мы сначала под защитой, затем защитники. Быть может, бродячая душа Ннамди прилепилась к Амине. Быть может, душа Амины прилепилась к нему. Итак – это его ребенок?

Он повертел вопрос так и эдак, обдумал многочисленные его смыслы. Повертел, как морскую гальку в ладони, и решил, что да, это его ребенок. Ему за ребенком приглядывать.

– Мой ли ребенок? Мой.

– Правду говоришь?

– Правду.

Мать Ннамди вздохнула. Это все меняет.

– Ну, пусть девочка хучь переоденется. И дай ей шлепки нормальные. По грязюке бродит, вся одежа подрана. Стыд и позор.

Амина вцепилась в платок.

– Я надо покрывать голова. Мне так должна.

Но мать Ннамди от ее страхов отмахнулась:

– Ну и покрывайся на здоровье. Я тебя научу акеде завязывать. Платок головной. Подберем тебе поярче. С цветочками. Очень красиво. Может, ошоке такой же, на пояс, плечи обернуть. Ты худышка, ткани останется полно. А некоторые женщины, – с нажимом прибавила она, – носят очень большие акеде. Огромные.

Это был очень прозрачный намек. Самые большие, самые сложные узлы на головах вязали замужние женщины.

– Новый священник, мистер Пятидесятник из Портако, любую церемонию сумеет.

Пускай остаются, пока не родится ребенок, но ее внук не родится вне брака – еще не хватало, она же в церкви звезда.

– Мам, – сказал Ннамди. – Нам бы не священника, а повитуху.

Мать вздохнула – только матери умеют так вздыхать.

– Ладно. Платок поменьше. Но мы еще поговорим.

Уроки по завязыванию акеде были только началом. Затем мать Ннамди перешла к подстилкам для рыбы, показала, как переплетать сухие стебли – вниз, наверх, перекрутить, повернуть, – чтоб вышли циновки размером с тарелку – сушить рыбу.

Рыбу Амина боялась. В дальней Дельте люди ели рыбу целиком, подавали, не обезглавив, и на Амину таращились рыбьи глаза-изюмины. Что, нельзя было голову оторвать? Рыбы нынче становилось все меньше, а ту, что была, ловили далеко, в притоках, куда не добрались нефтяники. Но все равно плетение рыбных циновок – важный навык. Если девочка останется.

Да только она не останется.

– Пускай уходит, вы оба уходите. Сам ведь понимаешь.

– Ей некуда идти.

– Ей тут нельзя.

Амина скучала по вкусу мийя яква, жареной говядины с арахисом, по дикому луку и пряностям, по гибискусу. А тут сплошные бананы да тростниковый сахар, таро да кассава.

Пальмовое масло, перечная похлебка. Банановые листья прикрывают котлы, тыквы служат мисками. Все не как у людей, даже ямс – женщины не растирают его пестиком в ступке, а зарывают в угли, пекут до полной волокнистости и безвкусности. Несколько раз пережив это издевательство над ямсом, Амина показала матери Ннамди фокус. Застенчиво, больше жестами, чем словами, объяснила, как разминать ямс и замешивать в него гарри. Щепоть соли – три пальца плюс большой, двух мало, четырех много, еще чуть-чуть помесить, потом быстро поджарить, дважды перевернуть и съесть быстро, пока не остыло.

Мать Ннамди жевала медленно, неохотно кивнула – мол, сойдет, – но улыбаться не желала. В качестве ответной меры взялась учить Амину готовить клецки.

– Окуни клецку в перечную похлебку – и вот тебе еда. – Это она произнесла на иджо, не подумав, и прибавила: – Твой муж так любит.

Она повторила это для Ннамди, когда они втроем сели ужинать. Тот притворился, что не расслышал.

– Детский танец, – сказала мать. – Ее надо научить – пока вы не уехали.

Детский танец – чтобы убаюкать ребенка или утешить, когда плачет.

– Я таскала Ннамди на спине, пока у него первый зуб не прорезался, всё кренделя выписывала. До сих пор как станцую, так он брык – и засыпает.

Ннамди засмеялся:

– Лучше пляски, чем пальмовое вино от бессонницы. Надо утешать детское кро.

– Это что?

– Детская сила. Очень могущественная. Кро. Дети – они помнят. Где жили до рождения, как умерли, почему родились опять. Когда ребенок плачет просто так, у нас говорят – это он плохое вспоминает. А иногда, когда маленький учится говорить, он рассказывает, где странствовал до рождения. Дети помнят. Взросление – это медленное забывание.

Странствия до рождения.

Ннамди улыбнулся Амине:

– Твой-то ребенок наверняка много странствовал.

Мать это заметила: «твой» ребенок, не «наш».

– Вот поэтому у нас говорят, что нельзя женщине в тягости странствовать после темна, – сказала она.

У народа Амины были схожие распоряжения.

– У нас тоже.

– Теме с той стороны узнает ребенка во чреве, – объяснил Ннамди. – Может захотеть его назад.

– Сказки – это все, – сказала мать Ннамди. – Не по-настоящему.

Сказки, не по-настоящему.

Ннамди озадаченно уставился на мать:

– Сказки всегда по-настоящему.

– Ты прямо как отец. – После смерти мужа мать все меньше полагалась на ору, все больше на Библию. – Ты что, не видишь? Девочка боится. – И Амине: – Это суеверия.

– Суеверия? – переспросил Ннамди.

Мать обернулась к сыну:

– Ты когда в последний раз в церкви был?

– Каждый день хожу. Папа говорил: весь мир – храм.