6 жертва

Фраза так понравилась им обоим, что они долго хохотали над ней, пока не допили суррогатный «французский» коньяк, оставленный им в качестве подарка благодарным клиентом, и не погрузились в глубокий сон. К ужасу Зои, ей приснился убитый бомж Алеша с разорванной грудью, державший в руках пылающее сердце, а по бокам от него стояли два огромных волка с горящими лютой ненавистью глазами. От этих глаз исходила к ней, живой, такая свирепая злоба, что она ни о чем не могла думать, как только молиться, чтобы ее спасли от этих ужасных зверей: мир, в который она попала, был миром мертвых, у которых нет уже никакой надежды на воскресенье, мир вечной, окончательной смерти. Она просто это знала, – откуда и почему, без понятия, но это было на уровне инстинкта, на уровне того, с чего начиналась она сама, живая.

«За что? За что меня приговорили к смерти?» – говорил, сигналил ей Алеша: она словно слышала его вопль в ушах без всяких слов, потому что в снах и не требуется никаких слов – и так все понятно. Проснувшись со сверлящей болью в висках, она вдруг ясно осознала, что увиденное ею – это именно то чудо, к которому стремился все это время и о котором говорил ей Азамат.

«Зачем, зачем было губить себя ради такого? – ужаснулась она, – А как же я? Что будет со мной? Неужели я тоже сойду с ума?»

Неожиданно ей пришло в голову решение всех ее проблем – просто прийти с повинной в милицию и сдать его: но не за убийство бомжа, а за нападение на Твердохлебова, о котором он ей между делом признался, как о чем-то будничном, словно у него когда-то была болячка, которую он удачно залечил.

Когда группа захвата во главе со старшим следователем Мокряковым приехала арестовывать Азамата, он спал в палате, уткнувшись лицом в стену, и не сразу понял, что происходит. Его лечащий врач пытался его защищать, утверждая, что он болен, но его слова никого из заявившихся слуг правопорядка не убедили.

– Доктор, это хладнокровный убийца. Он просто симулирует безумие, потому что знает, что здесь его никто искать не будет. Это гениальный убийца и если бы не помощь со стороны, мы его никогда бы не нашли. Никогда.

Появление милиции его нисколько не удивило, он лишь сонно зевнул и спросил:

– Вы за мной? И в чем меня обвиняют?

На первом же допросе, когда ему предъявили обвинение, он все время молчал, игнорируя все вопросы следователя, а когда тот заявил, что у него есть свидетельские показания очевидца о его признании в совершенном преступлении, коротко его оборвал: «Это оговор», – отказавшись подписывать даже протокол своего допроса.

Весь следующий месяц стал противостоянием двух людей: для следователя вопрос престижа, стремление любой ценой сломить осужденного, чтобы добиться признания; для подследственного череда истязаний и изощренных унижений, – и ни один не хотел уступать.

Мокряков был полной противоположностью Азамата. Флегматик, расчетливый и невозмутимый. Честолюбивый до беспамятства. Маленький и круглый, как колобок: все время потел и все время говорил, словно журчал ручей, – слова из него лились не переставая, как вода из сломанного сливного бачка в уборной. Шумный и самоуверенный. Точнее – самовлюбленный. И абсолютно пустой. Как барабан – гулкий и звонкий.

«Нечистый, – глядя в бегающие глазки, сразу понял Азамат, – такие же приходили к блудницам, раздираемые изнутри похотью, словно чесоткой. Скверный человек».

– А ты скверный человек, – однажды не выдержал и бросил он Мокрякову, – И как тебя еще самого не посадили?

– Что, что, что? – испуганно встрепенулся следователь и растерянно уставился на него, словно он произнес вслух его страшную тайну, в сохранности которой был абсолютно уверен. – Что ты знаешь? Что ты знаешь?! Говори, я тебя слушаю.

Но Азамат молчал, словно издеваясь или, что еще хуже, играя с Мокряковым, как кот с мышью. Эта мысль ужасала следователя больше всего.

«Что он знает обо мне? – мучился он, – Что он вообще может знать, это никчемное существо из Дагестана? Или он что-то знает? Ведь он же не один, он часть дагестанского клана, а у них везде свои глаза и уши».

Это Мокрякова пугало. Нацмен означал неопределенность, отсутствие ясных правил игры. В отличие от Азамата, Мокряков верил в магию слова: как искусный охотник, он ловил людей в силки слов, цепляя их своими вопросами и заставляя проговариваться, выворачивая смысл сказанного наизнанку, – для него слова были смыслом всей его жизни. Пустословие было частью его игры с обвиняемыми и его крайне раздражало молчание дагестанца. «Молчание к делу не пришьешь, – повторял он своим коллегам, – пустые протоколы в суд не понесешь».

Обыски в городской квартире и доме в деревне Моты ничего не дали: ни одной улики, если не считать записной книжки, в которой был телефон Интриллигатора, а его фамилия была обведена красным.

«Почему? – заинтересовался Мокряков, – Почему дагестанец обвел именно его номер? И что связывает бывшего мента и этого скользкого типа, занимающегося сомнительными операциями и потерявшего двух своих компаньонов за последние два года?»