А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

«Непосредственность» утверждена через опосредствования и возвращена к себе. Это – прошедшая испытания, не только пред-положенная, но и положенная

. цельность, и не только объективно данная, врожденная, но и субъективно упрочиваемая волевым актом, разумной волей. Не случайно же Хомяков – убежденный волюнтарист в метафизике (несомненное свидетельство чему – его «Семирамида»). В его мировоззрении отчетливо видна «упругость мысли» (Флоровский), воля разума.

Но воля в моральном отношении, свободная воля – это способность к выбору между добром и злом. Не ведет ли к мировоззренческому надлому сама эта «разделяющая воля»? Ведь в качестве воли к злу она есть способность к разрушению целостности. Что сдерживало ее проявление (не отменяя при этом волю к злу как таковую), так это неколебимый религиозный настрой, о таинственной глубине которого в Хомякове нам мало что известно. Одно из редких и ценных свидетельств такого рода – примечательное сообщение Ю. Ф. Самарина, приоткрывающее перед нами мир «собственных внутренних ощущений» Хомякова.

В дни после смерти жены жизнь его раздвоилась. Днем он работал, читал, говорил, занимался своими делами, отдавался каждому, кому до него было дело. Но когда наступала ночь и вокруг него все улегалось и умолкало, начиналась для него другая пора. Раз пришлось Самарину ночевать с ним в одной комнате. Далеко за полночь он был разбужен каким-то говором и начал всматриваться и вслушиваться. Алексей Степанович стоял на коленях перед походной своей иконой, руки были сложены крестом на подушке стула, голова покоилась на руках. До слуха доходили сдержанные рыдания. Это продолжалось до утра. А днем он явился перед всеми бодрым и веселым, с обычным своим добродушным смехом. Спустя время человек, всюду сопровождавший Хомякова, поведал, что это повторялось почти каждую ночь.

Свой рассказ Самарин заключает общей характеристикой: «Не было в мире человека, которому до такой степени [было] противно и несвойственно увлекаться собственными ощущениями и уступить ясность сознания нервическому раздражению. Внутренняя жизнь его отличалась трезвостию, – это была преобладающая черта его благочестия. Он даже боялся умиления, зная, что человек слишком склонен вменять себе в заслугу каждое земное чувство, каждую пролитую слезу; и когда умиление на него находило, он нарочно сам себя обливал струей холодной насмешки, чтобы не давать душе своей испаряться в бесплодных порывах и все силы ее направлять на дела»[502].

Все это никак нельзя назвать просто природным, врожденным свойством характера Хомякова, как недостаточно было бы утверждать, что славянофильство – лишь непосредственное проявление народной стихии. Оно не только психология, но и философия, притом психология и философия народа, а не только «помещичьих усадеб, теплых и уютных гнезд» (как представлялось Бердяеву). Сами славянофилы с полным основанием чувствовали себя плотью от плоти и костью от кости как помещичьего дворянства, так и народа в целом. В славянофильстве прозвучал голос не черни, а народного разума, и в этом смысле славянофильство было не «обнажением примитива», а голосом культурного слоя народа. Именно культурного

и просветленного, а не «цивилизованного» и «просвещенного», не голосом отделившейся от народа интеллигенции.

Сами славянофилы были не менее западников европейски образованными людьми. Но это не отчуждало их от русских духовных корней, не подрывало духовную целостность, связь с народной традицией. Освоение ими западной философии, прежде всего немецкой, было одновременно и критическим восприятием и творческим преобразованием. Восприятие и творческая переработка были не разделены, а как бы сжаты в единый акт. Предлежащий идейный материал, проходя через призму национального сознания, тут же оценивался и перерабатывался в духе русского Православия. И это в отличие от некритического, механического перенесения на нашу почву европейских идей западнической интеллигенцией.