А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Но, чтобы научиться превращать «невидимое» в «видимое», нужно постоянно упражняться в способности сами душу и тело превращать в органы мышления. Западноевропейскому идеалу «отвлеченного» разума славянофилы противопоставили идеал «волящего» разума. Процесс познания должен быть так организован, чтобы не подавлять, а, напротив, укреплять в человеке волевое начало. Воля, по убеждению Киреевского, должна «расти вместе с мыслью». Но в таком случае мысль должна не выталкиваться целиком на экран сознания, а пронизывать собой всю личность человека. «Покуда мысль ясна для разума или доступна слову, она, – утверждает Киреевский, – еще бессильна на душу и волю. Когда же она разовьется до невыразимости, тогда только пришла она в зрелость»[583].

Киреевский вовсе не проповедует «невегласие». Мысль, конечно же, выразима. Но она не может быть «смоделирована», «симулирована», т. е. она не может быть «сконструирована» из неличностных деталей, из неличностного материала. Живая и трепетная онтологическая мысль может быть предъявлена только как горение, высвечивающее личность изнутри, высвечивающее глубину личности. Когда М. Хайдеггер говорит об истине как о «несокрытости», он говорит о том же самом. Онтологическая мысль не доказывается, она лишь свидетельствует о себе самой своим присутствием здесь и теперь. Подлинное творческое горение нельзя заключить в форму и затем по произволу перемещать в пространстве и во времени. Киреевский настаивает, что для поддержания огня необходимо все время обновлять форму выражения мысли, как это делается в любом творчестве. «Невыразимое, – пишет он, – проглядывая сквозь выражение, дает силу поэзии и музыке и проч. Оттого есть только одна минута, когда произведение искусства действует вполне. Во второй раз после этой минуты оно действует слабее, покуда наконец совсем перестает действовать, так что песня в десятый раз сряду уже несносна, картина над письменным столом почти как песочница, оттого что сила не в выражении»[584]

.

Но мысль погашают не только повторения, но и контексты, которые, навязывая однозначность прочтения, тем самым экранируют тот огонь, который и является подлинным содержанием мысли. Об этом хорошо сказал С. С. Аверинцев, противопоставивший многозначный символ однозначной аллегории. «Символ и аллегория подобны образу и сюжету: первый цветет всем набором словарных значений, вторая контекстно однозначна, как оглобля, вырубленная из этого цветущего ствола»[585].

Философ не должен выделывать оглобли из цветущих деревьев даже под угрозой быть понятым лишь немногими. «Живые истины, – пишет Киреевский, – не те, которые составляют мертвый капитал в уме человека, которые лежат на поверхности его ума и могут приобретаться внешним учением, но те, которые зажигают душу, которые могут гореть и погаснуть, которые дают жизнь жизни, которые сохраняются в тайне сердечной и по природе своей не могут быть явными и общими для всех»[586].

Если человек сознательно ориентирует себя на приобретение лишь «полезных», инструментальных знаний, приобретаемых «внешним учением» и использующих в качестве средств выражения «понятия-оглобли», то философский разговор с ним становится невозможным.

Только культивирование «волящего разума», ориентирующегося на духовное возрастание личности, делает, по мысли славянофилов, человека философски вменяемым, способным высвечивать онтологическую глубину. Для пояснения приведу такой образ. Большекрылые птицы набирают высоту, используя восходящие воздушные потоки и постоянно сменяя ослабевшие на более мощные. Так же и философ должен чутко улавливать, когда для нового подъема, для расширения кругозора потребуется смена предметов рассмотрения. Задержаться сверх меры на одном и том же – значит потерять высоту. И чем выше птицы поднимаются, тем глубже их взор проникает в морскую глубину. Философ же, духовно возрастая, не только сам обретает зрячесть в отношении опытного знания, но и наделяет ею собеседников, подобно камертону настраивая их души.

Задача философа – восстановить связь «отвлеченного» знания с тем опытным знанием, от которого оно было насильственно отвлечено. Опытное знание, т. е. недоступное внешнему взору духовное богатство личности составляет реальный «фон» знания, и «отвлеченное» знание может стать осмысленным и может получить импульсы к развитию только «на фоне» опытного знания и во взаимодействии или «в диалоге» с ним. Ни о какой «автономии» отвлеченного знания, по мысли славянофилов, не может быть и речи.