А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Далее Розанов протестует против определения Хомяковым церкви как «организма любви»: «Вообще это определение Хомякова до того недостаточно, что внушает улыбку. Тогда зачем Христос и сама наконец церковь? С любовью мы сами устроимся. Источим реки оной из себя…» «Так лет 15 назад и я думал об этом определении Хомякова. Затем жил. Толкался на свете, 15 лет – не мало: и, оглядываясь, думаешь: много я видел мудрого, много ученого <…> но ничего не видал лучше доброго человека. А ведь это формула Хомякова, вставленная зерном в церковь. “Любовь” ужасно проста и неинтересна. Как вода: не чай, не ром; а просто вода. “Какая скучища”. А вот без этой скуки никак не проживешь. Без этой “скуки” мир превратился бы в ад и люди бы задохлись. Какой же вывод? Да что опровергнуть Хомякова логически во многих случаях очень легко, но что-то есть в его словах “от чистого сердца” – за что поваливший его противник наклонится и поцелует его. Дело в том, что Хомяков есть (да и Флоренский это знает) великая и прекрасная личность, и как-то он истинен и насыщает душу нашу в пафосе своем, в том, куда устремлялся, совершенно независимо от часто неудачно сказанных слов и “неверных тезисов”… »

Далее Розанов критикует уже сам метод подхода Флоренского к Хомякову: «… Утонченный филаретовский скальпель – стальной работы. А сталь (и Флоренский тоже это знает) запрещена к употреблению в построениях храма ветхозаветного, а уж тем паче христианского».

Подводя итоги, можно сказать, что в первых работах 1904 года отношение Розанова к Хомякову и славянофильству в целом было весьма сдержанным (одно название статьи – «Поминки по славянофильстве и славянофилам» говорит о многом). Но в более поздних работах 1910 и 1916 годов оно становится, безусловно, положительным. Исторический опыт России помог Розанову оценить всю правоту главных предсказаний и предвидений славянофилов: Россия действительно не пошла по пути Западной Европы, а избрала свой сложный и мучительный путь.

А. В. Соболев

Отец Георгий Флоровский и старшие славянофилы (о гносеологическом родстве)

К счастью, первоначально заявленная мною тема («Хомяков и о. Г. Флоровский») фактически совпала с темой А. И. Кырлежева, и это дает мне повод несколько уклониться в сторону во избежание повторений. Я выделю лишь один аспект сближения взглядов Флоровского и старших славянофилов, а именно гносеологический, но зато поговорю об этом подробнее в надежде затронуть не только периферию, но и жизненный нерв их мировоззрения.

Как заметил Гуго фон Гофмансталь, «величие стиля определяется не тем, что говорится, но тем, что умалчивается». В творческой душе всегда гнездится цензор, который безжалостно отсекает второстепенное, чтобы расчистить дорогу главному и тем самым направить мысль в глубину. Талантливая мысль всегда содержит в себе ценностную составляющую, которая руководит процессом и нацеливает его на духовное возрастание личности.

Прошло уже почти 25 веков с тех пор, как Платон сделал одно поразительное наблюдение. Он заметил, что когда в семье благородных родителей воспитывается приемыш, который не знает о своем подлом происхождении, то этот ребенок, а затем юноша приучается прислушиваться в своей душе не только к бурным порывам, но и к более приглушенным и возвышенным мотивам. Когда же он вдруг узнает тайну своего происхождения, то душа его как бы перерождается. Он утрачивает веру в побеждающую силу любви и начинает доверять только грубым чувствам и резко очерченным мыслям. Так формируется рационалист и нигилист.

Но если Платон с горечью и сожалением констатирует деградацию в душе плебея высокого строя личности, то Аристотель, напротив, с особым тщанием отыскивает в человеческой душе и уме то, что не зависит от его благородства или неблагородства, отыскивает то, что делает его в конечном итоге бездушным автоматом. Скорее всего, именно эта установка помогла Аристотелю разработать силлогистику, то есть технику

мышления, выводящую мышление из под контроля оценки.

В XII веке Абеляр приспособил это открытие Аристотеля к новым условиям и умудрился именно технику мышления сделать предметом повального увлечения среди молодежи. Так возникло «школярство» или «схоластика», то есть азартная игра внешними формами мысли. Именно это «овнешнение», «опредмечивание» мыслительной деятельности вывело ее из под контроля со стороны глубоких и возвышенных переживаний и навечно связало с сильными, но низменными страстями. (Уж не эти ли «высвобожденные» инфернальные страсти напитали энергией западную цивилизацию в ее дальнейшем триумфальном шествии по пути технического и всякого иного «прогресса»!?)