А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею

Вероятно, подобные вопросы в доиндустриальном обществе несли большую нагрузку. В 1753 году Бенджамин Франклин отмечал, что белые дети, которых похитили и вырастили представители коренных народов Северной Америки, по возвращении могли испытывать состояние дискомфорта: «Очень скоро они начинали презирать наш образ жизни, равно как усилия, необходимые для того, чтобы его обеспечить, и при первой же возможности норовили сбежать назад в лес»[184].

Большинству из нас, современных людей, не хватит для бегства ни физической формы, ни знаний, не говоря уже о земле, куда можно было бы сбежать. Мы живем в ситуации навязанного будущего и выбора, который касается всего: работы, семьи и питания. Нас заставляют сделать выбор, даже когда мы этого не хотим.

Вероятно, делать выбор нам было бы не так тяжело, если бы он представлялся чем-то абсурдным, каким-то невозможным выбором, результат которого зависит от чего угодно, только не от наших собственных решений. Но дело обстоит не так. Тревогу усиливает понимание того, что выбор должен быть рациональным, и желательно, чтобы он был обоснован, чтобы моя душа против него не протестовала,

отчего мы все усерднее думаем, что же представляем собой на самом деле.

В некоторых обществах культура в этом смысле сделала население более смиренным и создала противовес технологиям, созидающим будущее. Один из примеров – Кабилия, гористое побережье Северного Алжира, где французский социолог Пьер Бурдьё, начиная с конца 1950-х гг., четыре года вел полевые исследования. При очевидно оседлом образе жизни с расширенным горизонтом планирования и всеми рисками, которые несет с собой земледелие, в этом обществе присутствовал скепсис, если не сказать враждебность, по отношению к излишней предусмотрительности. Рациональные попытки планировать будущее вызывали сильнейшую неприязнь. Если кто-нибудь начинал слишком уж активно думать о будущем, рассуждать о нем как о чем-то, что можно контролировать, о таком человеке говорили: «Он хочет приятельствовать с Господом»[185].

На человека, желавшего устранить неопределенность будущего путем расчетов, смотрели как на слабого, как на человека, страдающего «высокомерием». Подозрительными казались любые расчеты, не только те, что связаны с увеличением производства. Не считали число участников какого-нибудь собрания, не взвешивали предназначенные для сева семена, не считали яйца, не считали цыплят.

Так как же кабилы могли заниматься земледелием и принимать решения, связанные с будущим урожаем, решения с последствиями, отложенными на год? По словам Бурдьё, определенная «уверенность» уходила корнями в традицию. Так, например, объем кормов, которые следовало запасти, определялся не столько рациональными, экономическими решениями, сколько предписаниями. Быть дальновидным и уверенным в чем-то значило чтить мудрость, полученную от предыдущих поколений и одобренную всем обществом. Ставить себя выше традиции, планируя будущее, не означало демонстрировать уверенность. Индивидам, которые рассчитывали на большую эффективность, не просто не хватало смирения перед будущим. Они еще и предавали свою группу[186].

Возможно, подобная открытость перед будущим была иррациональной чуть более допустимого. Но мы тоже (и не в последнюю очередь на примере Гёделя) видели, как последовательная рациональность перерастает в иррациональное. Принимать будущее скорее как нечто неопределенное, следовать «традиции» в форме раз и навсегда заведенного порядка действий, а не просчитывать риски, есть нечто должное: времени не хватит, чтобы просчитать заранее все, за что мы беремся.

Впрочем, в разных культурах допускают разную степень неопределенности. Кабильское нежелание манипулировать будущим переносится легче, если общество зафиксирует ценность такого нежелания. Если же ценность и польза состоят в том, чтобы свести к минимуму риски и максимально увеличить возможности, то горизонт планирования снова расширяется так, как расширил его человек после первых успехов земледелия.

В западной истории тоже прослеживается некое подобие кабильского принятия неопределенности. Например, первые в истории работники по найму не ставили себе цель накопить как можно больше денег. В течение столетий доминировал следующий принцип: работать надо ровно столько, чтобы иметь возможность купить только самое необходимое, но не более того.

В XV веке, когда в Европе была эпидения бубонной чумы, эта жизненная философия приобрела существенное влияние: нехватка рабочей силы оказалась хронической, и наемные работники получили возможность расширить свои свободы по сравнению с городской буржуазией. Позже работники станут добиваться увеличения оплаты труда, но в период, о котором мы говорим, более важным считалось свободное время. Работники были людьми религиозными, и дни тех или иных святых в средневековом календаре все чаще превращались в дни праздничные[187].