А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею

Можно было бы подумать, что вдаваться в невротические глубины очередного ученого необязательно, но в случае Вебера интересны не столько сами проблемы, сколько то, как он к ним относился. В отличие от Курта Гёделя, с чьей паранойей мы уже знакомы, Вебер был мастером саморефлексии. Чем бы он ни мучился, анализ собственных мыслей неизменно приводил его к тревожности. Объяснения множились – длинные, полные опасений и в большой степени отмеченные печатью царившего в конце XIX века представления о том, что причиной психических проблем являются нервы.

Для современных историков столь частые отсылки к нервам указывают на тревоги и свойства характера, которые люди того времени не хотели бы испытывать. Так, Марианна, извиняясь за свое нежелание принимать гостей дома по вечерам, ссылалась именно на нервы: «К сожалению, нервы мне этого не позволяют»[192]

.

В письмах Вебера слово «нервы» иногда заменяется словом «демоны». И те и другие выполняют примерно одну и ту же функцию, но нервы как будто лишены оценочности. Нервы, в отличие от демонов, не имеют воли, но влияют на нас, как маленькие природные катастрофы.

Помимо нервов, супруги Вебер подошли к импотенции так, словно речь шла о каком-то неудачном, по семейной шкале Рихтера, явлении. Так, они вели совместный протокол ночных семяизвержений или «поллюций» Вебера. Последнее, по их мнению, было связано и с проблемами сна, и с вялостью полового органа. Подробнейшие описания проблем Вебера можно найти в оживленной переписке между его женой и матерью. Марианна несколько лет отчитывалась перед свекровью о делах Вебера. Запрещенных тем в их общении не было[193]

.

Какое-то время они обсуждали (консультируясь с психиатром), не сможет ли кастрация разрубить гордиев узел этой проблемы. Такой выход обдумывал даже сам Вебер (в тот период он начинает ссылаться на русскую секту скопцов, участники которой в XVIII веке практиковали самокастрацию как путь к спасению). По зрелом размышлении Вебер отбросил эту идею, поскольку кастрация «вероятно, просто привела бы на смену поллюциям какое-нибудь новое бедствие», как писала Марианна своей свекрови[194].

Со временем проблемы Вебера начали влиять и на его профессорскую деятельность. Ему стало трудно говорить, он страдал от навязчивых представлений; так, ему казалось, что, когда он читает лекцию, к лицу ему прижимают маску обезьяны. Вскоре после кончины отца 34-летний Вебер сломался окончательно. Пять лет он не мог работать. В университете ему пришлось подать в отставку. Снова вернуться к преподаванию он смог лишь двадцать лет спустя.

Душевная катастрофа Вебера заставила его заново оценить ту «аскезу», о которой позже он заявит в своих книгах как о диагнозе обществу. Вебер увидел свое спасение в том, чтобы отказаться от удовольствий жизни ради того, чтобы посвятить жизнь науке. Он писал Марианне:

После года ужасных мучений я уже опасался впасть в глубокую депрессию. Депрессии не случилось; причина, я полагаю, в том, что я постоянно работал, не позволяя отдыхать ни мозгу, ни нервной системе. Вот причина – помимо моей природной потребности трудиться – по которой мне так не хочется надолго отрываться от работы[195]

.

Нельзя сказать, что опасения Вебера полностью подтвердились, так как душевный срыв произошел с ним во время отпуска. И все же ему было суждено заново оценить здоровое начало в работе, чтобы держать демонов в узде. После срыва он писал, что его как будто «отпустила державшая его железная рука: болезнь проявлялась в том, что я судорожно, будто в талисман, вцепился в научную работу… Необходимость валиться под бременем труда исчезла»[196].

Для Вебера душевный срыв стал пробуждением. Он смог увидеть повсеместность страдания, и в особенности страдания, связанного с научной деятельностью. В современной Веберу академической среде (исключительно мужской) проблемы с нервами были обычным делом. Философ Генрих Риккерт страдал агорафобией; если ему требовалось куда-то пойти, его сопровождали. У психиатра Карла Ясперса был тик лица, который Ясперс научился контролировать путем постоянного напряжения мышц. Историк и географ Карл Нойман страдал от тяжелой депрессии и из-за неоднократных попыток самоубийства не раз попадал в психиатрическую клинику. А по ту сторону Атлантического океана у произведшего переворот в современной психологии Уильяма Джеймса, как и у Вебера, диагностировали неизлечимую «неврастению» (в то время это был модный диагноз, включавший в себя и угнетенное состояние духа, и тревожность).