Афанасий Фет

Там под оливами, близь шумного каскада,Где сочная трава унизана росой,Где радостно кричит весёлая цикада,

И роза южная гордится красотой;Где храм оставленный подъял свой купол белый,И по колоннам вверх кудрявый плющ бежит…

«Мир богов» клеймится «рукой невежества», а воскресающие в воображении лирического героя богини ощущают себя его обломками:

…В полночь, как соловей восточныйСвистал, а я бродил незримый за стеной,Я видел: Грации сбирались в час урочный

В былой приют заросшею тропой.Но в плясках ветреных богини не блисталиМолочной пеной форм, при золотой луне;Нет — ставши в тесный круг красавицы шептали…

«Эллада» — слышалось мне часто в тишине.

Так построено и стихотворение «Диана», признававшееся абсолютным шедевром даже теми литераторами, которым поэзия Фета не была близка. Оно строится на сопоставлении живой женщины и её «изваяния». Сначала читатель не понимает, что речь идёт о статуе, поскольку говорится только об «округлых чертах» «девственной богини». Только в восьмой строке (строго посередине стихотворения) выясняется, что дева «каменная». Но именно тогда Диана оживает, и лирическому герою кажется, что сейчас богиня «пойдёт с колчаном и стрелами» и вместе с ней оживёт ушедший мир: «сонный Рим», «вечный славы град», «группы колоннад». Красота, явленная в неподвижной «мёртвой» статуе, даёт возможность воскресить тот мир, который её породил. Красота — его бессмертное наследство. Этот поразительный диалог современного человека с древним погибшим миром заставлял читателей видеть в «Диане», по словам В. П. Боткина, «то чувство, какое ощущал древний грек, смотря на изваяния олимпийских богов своих»; слышать, по выражению Ф. М. Достоевского, «страстный зов, моление перед совершенством прошедшей красоты и скрытую внутреннюю тоску по такому же совершенству, которого ищет душа»^{225}.

Если антологическая лирика долгое время единогласно признавалась чуть ли не самой сильной стороной фетовской поэзии, то с разделом «Баллады», появившимся ещё в «Лирическом Пантеоне» и тоже ставшим постоянным в фетовских сборниках, ситуация была противоположная. Жанр этот Фета притягивал, но так и не дался ему. Поэзия страха, ожидания таинственного вмешательства в человеческую жизнь враждебных потусторонних сил, идея таинственного и неотвратимого возмездия, волновавшая Жуковского; связь жанра с фольклором, привлекавшая Пушкина; чувство вселенского одиночества, царящей в мире несправедливости, в аллегорической форме высказываемое Лермонтовым, — всё это у Фета выражено слабо и неубедительно. Его баллады не стали ни его личным достижением, ни вкладом в эволюцию этого жанра. То же самое нужно сказать и о его поэмах.

Книга вышла в период «мрачного семилетия», когда круг тем, доступных литературе, сузился до интимной жизни человека. В этих рамках Фет-лирик чувствовал себя вполне комфортно, и его поэзия, для которой общественных проблем как будто не существовало, давала возможность и читателям почувствовать «полное дыхание» в то время, когда «воздуха» решительно не хватало. И критика это оценила — в 1850 году вышли несколько хвалебных рецензий. Одну из них опубликовал во втором номере «Отечественных записок» Аполлон Григорьев (видимо, не без чувства вины); «Москвитянин» во втором номере откликнулся статьёй начинающего поэта Льва Мея; похвалил фетовский сборник и некрасовский «Современник» в третьем номере. Только Новый Поэт (таким псевдонимом чаще всего подписывал свои пародии один из соредакторов журнала И. И. Панаев) в следующем, четвёртом номере «Современника» отпустил несколько шуток и по-прежнему беспричинно враждебная «Библиотека для чтения», также в четвёртом номере, отозвалась о книге уничижительно, но к этому Фет должен был привыкнуть. Публика также приняла сборник в целом благосклонно; ошеломляющего коммерческого успеха он не имел, но постепенно раскупался. Тираж закончился в книжных лавках примерно к 1855 году, что для «чистой лирики» было совсем неплохо.

«ВЕСЁЛОЕ ОБЩЕСТВО»